— Это уж точно, — говорю я.

— Ну ладно, я пойду, — говорит Володя. — Кажется, она проснется сейчас. Может, понадобится что-нибудь. Ты уж там не отвлекайся от стоков моих. Ты же знаешь, если получится, я вас всех миллионерами сделаю.

Я ни на секунду не сомневаюсь, что именно так всё и будет, и когда Володя, как всегда не прощаясь, вешает трубку, опять утыкаюсь в компьютерный экран.

Вечером к нам приходит Даша.

— Вы не понимаете, — говорит она нам с Татьяной. — Родителей бабушка вообще не интересует. Им только деньги её нужны. Так всегда было. Я вообще не понимаю, зачем они меня рожали. Их ведь ничего, кроме денег, не колышет. Они только вид делают, что переживают, потому что им перед людьми неудобно, а на самом деле только и ждут, чтобы она загнулась поскорее.

— Дарья, не говори глупостей, — говорит Татьяна, которая всех своих учениц называет полными именами, даже самых маленьких. — Дети вообще не в состоянии понять своих родителей. Тем более их судить.

— Бабушке всё хуже и хуже с каждым днем, — уже чуть не плача говорит Даша. — Я же вижу, что она умирает. А кроме нее, у меня никого нет. Родители меня с детства еле-еле терпели. всё время только с бабушкой была или по пионерлагерям.

— А что, большие деньги у нeё? — спрашиваю я.

— Огромные, — говорит Даша. — Она им всегда давала столько, сколько они просили. Но им всё равно мало. Всегда мало.

— Откуда у нее могут быть огромные деньги? — говорю я.

— Не знаю я, — взрывается Даша. — Да и какая разница-то? Что вы, дядя Лёша, всё о деньгах да о деньгах?

Я ненавижу, когда меня называют дядей, но я понимаю, что в данном случае Даша права. Источник богатства Розалии Францевны сейчас действительно не имеет никакого значения.

— Пойдем, Дарья, — говорит Татьяна. — Пойдем в мою комнату. Помолишься за бабушку.

Они уходят, а я, оставив всё тарелки и чашки на столе, иду опять к компьютеру — Володя просил посмотреть, как идут торги вечером. Я раньше не знал, что, если есть желающие, акции продолжают продавать и покупать после закрытия биржи тоже, и это служит довольно надежным показателем того, как они откроются на следующий день.

На следующий день первой звонит мне Володина жена Лариса.

— Лёш, — говорит она, — у меня к тебе просьба.

— Давай, — говорю я.

— Скажи Вовке, чтобы он мне шубу эту не покупал.

— Какую шубу? — спрашиваю я.

— Ну, он всем нам тут подарков накупил, — говорит она. — Девчонкам нарядов всяких, украшений. Маме моей серьги бриллиантовые заказал. Своим родителям машину. А мне шубу. Дизайнерскую какую-то. Даже страшно сказать за сколько.

— А ты и нe говори, — говорю я. — Деньги для вас теперь не проблема.

— Да мне не нужно ничего, — говорит она. — Приятно, конечно, что он такой внимательный. А шуба сама не нужна. Когда её в Нью-Йорке посить-то? Здесь же зимы нормальной всё равно нет.

— Ну так ты сама ему и скажи, — говорю я.

— Я говорила, — говорит она. — Но меня он никогда не слушался. А тебя послушается. Ты же знаениь, как он тебя уважает.

— Ладно, я попробую, — говорю я и возвращаюсь к компьютерному экрану.

Володя звонит примерно через полчаса.

— Плохи дела, — говорит он. — Умирает Розалия Францевна. Давай бросай всё и приезжай сюда. Остальным всем я сам позвоню.

Ехать в больницу у меня нет ни малейшего желания, но и отказываться как-то неловко. Откажешься, а они ещё возьмут и подумают, что мне на всех наплевать, кроме самого себя.

Нет, что ни говорите, но определенные преимущества в отсутствии собственного автомобиля всё-таки есть, потому что приезжаю я в больницу последним. Володя действительно, похоже, обзвонил всех, потому что я вижу здесь даже Эдуарда с Аленой, не говоря уж об остальных наших, кроме только Малининых. Розалия Францевна лежит на кровати какая-то желтая, с закрытыми глазами и, кажется, не дышит. Впрочем, я думаю, что если бы она уже умерла, то обстановка тут была бы другой. А так медсёстры суетятся, капельницы какие-то новые подвешивают, бегают туда-сюда, носят что-то. К Володе здесь, кажется, привыкли и позволяют ему даже отдавать приказания. Когда мы выходим в коридор, в противоположном его конце появляется доктор Вулфовиц, и Володя бросается к нему, успевая всё-же сунуть мне в руку свой мобильник.

— Позвони Малининым, — говорит он на ходу. — А я сейчас.

У Вадима с Надей дома автоответчик. В «Эдеме» говорят, что они уехали. Пока я ищу номера их сотовых, звонит Володин телефон.

— Алло, — говорю я.

— Володя? — раздается в трубке голос Стива.

— Нет, это Лёша.

— Володю позови, — говорит он.

— Он не может сейчас подойти, — говорю я, глядя на то, как Володя, бурно жестикулируя, на своем ломаном английском кричит Вулфовицу: «Ну сделайте же что-нибудь! Неужели вы не понимаете, что она сейчас умрёт?»

— Слушай, — говорит Стив, — ты скажи ему. Тут хренотень такая началась. На рынке. «UComm» обвинили в том, что они скрыли убытков на четыре миллиарда. Tак что правительственного контракта им теперь не видать. А вслед за ними и остальное всё посыпалось. Как домино грёбаное. Говорят, инвесторы доверие потеряли. Ко всем акциям вообще. Всё вспомнили. И прошлые скандалы, и угрозы терактов. В общем, тут полный звездец — по всему фронту. А у него маржа огромная. Так что мы вынуждены его позиции закрывать. Но всё равно бабок не хватает. Надо доложить ещё.

— Слушай, — говорю я. — Подожди секундочку. Я его сейчас позову.

Я иду к Володе и дергаю его за рукав, но он отмахивается от меня, как от назойливой мухи. Учитывая, что он выше меня головы на две, если он замахнется сильнее, то, наверное, вообще может убить.

— Поговори со Стивом, — говорю я. — Там рынок рухнул.

— Как рухнул, так и снова поднимется, — отмахивается от меня Володя и опять начинает что-то кричать Вулфовицу.

— Ты не понимаешь, — говорю я. — Опи закрывают твои позиции. Насильно. Опи маржу свою спасают.

— Скажи Стиву, что я на них в суд подам! — кричит мне Володя и тащит Вулфовица прочь. Идти за ними я уже не решаюсь.

— Стив, ты здесь? — говорю я в телефонную трубку. — Он сказал, что он на вас в суд подаст. Не смейте продавать ничего.

— Уже, — говорит Стив.

— Что уже? — спрашиваю я.

— Уже продали, — говорит он. — Все. Хорошо, что успели. Он нам почти и не должен ничего. Теперь всё ещё ниже упало. Tак что передай Вовке, что ему повезло. По-крупному. Мы его просто спасли. Так и скажи ему.

— Не понял, — говорю я. — Он что, вам ещё должен остался?

— Да, ерунду какую-то. Тысяч шесть-семь, — говорит Стив. — Если бы мы его не закрыли, то по нынешнему курсу там уже под стольник накапало бы. Так и скажи ему.

— Подожди, — говорю я. — Но у него ведь денег там немерено было. Он же дом перезаложил. Кредитная линия одна — пятьдесят штук. И занял у всех. Даже у бандитов каких-то, по-моему. Как же он вам ещё должен остался? Где акции-то все?

— Ты что, не понимаешь по-русски? — говорит Стив. — У него маржа была семьдесят процентов. Мы же не могли рисковать. Всё закрыли. Хорошо хоть вовремя ещё. Ладно, пусть он мне позвонит, как освободится.

— Знаешь что, — говорю я, — сам с ним поговори. Сам всё скажи ему. Я не буду.

Я подхожу к Володе, который уже чуть ли не хватает Вулфовица за грудки, и насильно вкладываю ему в руку мобильник.

— Поговори с ним, — говорю я. — Это важно. Правда. Очень.

Их разговор мне слушать совершенно не хочется, и я медленно бреду обратно к палате Розалии Францевны. Там опять царит какое-то непонятное оживление. «Умерла, наверное, — думаю я. — Ну что ж, Царствие ей Небесное».

Но когда я подхожу к палате, то вижу, что Розалия Францевна не только не умерла, но, наоборот, открыла глаза и пытается приподняться на локтях. Руки у нее такие худые, как у прошедших через газовые камеры Бухенвальда.

— Вы дадите мне поесть что-нибудь? — говорит Розалия Францевна. — Сколько можно просить? Столько народу вокруг толпится, а поесть не допросишься. Где Володя? Он один среди вас всех человек настоящий.