Мои глаза привыкли к полутьме. Король упорно молчал, а заговаривать первым мне не полагалось по этикету. Он вел меня зигзагами, постоянно сворачивая и переходя с одной дорожки на другую. Моя рука, в которой я держал фонарь, замерзла.

Сад был устроен так, что дорожки образовывали сетку. Внутри квадратов находились клумбы с низким кустарником, и в центре каждого – статуя, белевшая в свете звезд. Ночью Собственный сад выглядел волшебным местом, просто созданным для того, чтобы шептать секреты.

Мы дошли до аллеи на южной границе сада. Здесь не было никаких зданий, только стена, отделявшая Собственный сад от Боулинг-Грин. Король остановился, обернулся и посмотрел на Собственную галерею на противоположной стороне.

– Уберите свет, – тихо велел он и подождал, пока я не поставил фонарь за дерево. – Итак. Что на самом деле представлял собой этот так называемый День смирения?

– Сегодня вечером, ваше величество, герцог повернул дело так, будто все это было изощренной шуткой.

– Вы хотите сказать, что вчера он был серьезен? Что там происходило?

Мне хотелось придержать язык. Если рассказать все, то, вполне возможно, мои откровения дойдут до ушей Бекингема и он возненавидит меня еще сильнее. С другой стороны, если приходится выбирать между герцогом и королем, то разумнее выбрать короля. В конце концов, его величество может в любую минуту лишить меня работы и жилья, и тогда придется просить милостыню на улице. Или даже упрятать меня в Тауэр, как государь сделал с моим отцом, и заставить ждать, пока его настроение не переменится. И, помимо всего этого, Карл II, что ни говори, все-таки был нашим законным правителем, несмотря на все его личные недостатки.

– Марвуд, – не выдержал он, – ну что же вы молчите? Вам кошка язык откусила?

И я честно рассказал его величеству о картинах, задрапированных черным шелком, и о роскошной обстановке большой гостиной Уоллингфорд-хауса. Я поведал ему о Бекингеме, который восседал в кресле на подиуме, словно король в трауре, и о том, как проповедник упрекал нас в грехах. Упомянул о том, что среди собравшихся преобладали священнослужители-протестанты и политические союзники герцога. Не стал скрывать, что доктор Оуэн в своей обличительной речи назвал Уайтхолл гнездом папистов и огромной клоакой греха, прозрачно намекая на самого короля. А под конец добавил, что Вил приказал вывести меня из зала, едва заметив, и что только письмо лорда Арлингтона не позволило применить ко мне насилие.

Темнота подстегивала мою откровенность, на что, вероятно, и рассчитывал король. Темнота сокращала чудовищную разницу в нашем положении. Его величество слушал молча. Когда я закончил, он встрепенулся и поднял голову:

– Если оставить в стороне весь этот театр, что вы на сей счет думаете, Марвуд?

– Я думаю, герцог чувствует себя уязвимым, сэр. Да, Бекингем пользуется вашей благосклонностью, и к тому же он один из ваших министров. Но как раз из-за этого он может потерять поддержку тех, от кого зависел раньше.

– Вы имеете в виду его друзей в парламенте. – Это не был вопрос. – И в Сити: как богачей, так и черни. Да, и еще нонконформисты и пресвитериане. Все, кто ненавидит католиков. – Карл II помолчал. – Все, кто тоскует по протекторату.

– Дуэль с милордом Шрусбери ослабляет положение герцога среди его сторонников. Он открыто хвастается тем, что соблазнил чужую жену. И еще он убил человека.

Мой собеседник вздохнул:

– Похоже, Шрусбери идет на поправку, так что в итоге потери невелики.

Потери невелики?! А как же бедный Дженкинс, который погиб в Барн-Элмсе?

– Кроме того, – продолжил король, – у Бекингема не было другого выбора, как драться. Он ведь аристократ, как-никак. Его учили защищать свою честь.

– Честь, сир? – Темнота придала мне смелости. – Возможно, в Уайтхолле это и считается честью, но простые люди в Сити и диссентеры называют это иначе. Герцог понимает, что ему требуется восстановить их доверие. Вот с какой целью был затеян вчерашний маскарад – показать им, что он раскаивается. А потом он приходит сюда и высмеивает их, чтобы развлечь ваше величество.

Я вдруг осекся. Неприязнь к Бекингему заставила мой голос звучать резче, чем я намеревался, и помимо своей воли я сказал больше, чем следовало.

Мы оба молчали. Я слышал, как король медленно дышит. Чем дольше мы так стояли, тем более странным мне все это казалось. Что бы подумал мой отец, убежденный «пятый монархист», ненавидевший всех королей, кроме короля Иисуса, узнав, что его сын ведет приватный разговор с Карлом Стюартом в Собственном саду под звездами?

Не проронив ни слова, король пошел прочь, а я поспешил следом с фонарем. Меня снова обуял страх: излишняя откровенность могла стоить мне работы, а возможно, и свободы. Я шел за государем назад, к подножию лестницы леди Каслмейн. Он остановился в нескольких ярдах от нее, где стражники не могли нас услышать.

– Ступайте домой, Марвуд. Благодарю вас за честность.

Я так обрадовался, что мне вдруг страшно захотелось убедиться, пока еще не было поздно, что король правильно меня понял.

– Его светлость не может одновременно бегать с зайцем и охотиться с гончими, – выпалил я. – Когда-то это должно закончиться.

Карл II уже подходил к лестнице, которая должна была привести его назад, к любовнице.

– Возможно, – бросил он через плечо. – Но полагаю, Бекингем будет упорно продолжать свои попытки.

Когда-то хозяин был молодой. Иногда он улыбался. Не Феррусу, нет-нет-нет. У хозяина были подчиненные. И он отдавал им приказы голосом громким, как лай Пустобреха.

Потом подчиненные исчезли.

Давным-давно госпожа Крамл улыбнулась Феррусу. Ему, а не кому-то другому.

– Протяни руку, – сказала она и дала ему новенькую монетку – пенни.

Монетка сверкает, как красно-золотое солнце. На ней голова протектора.

– Береги ее, – сказала госпожа Крамл. – Для меня.

И Феррус бережет монетку. Он хранит ее между двумя досками на стенке конуры. Никто не заходит в конуру, кроме Пустобреха и Ферруса, – все боятся. Теперь пенни стало коричневым и тусклым, как засохшее дерьмо.

Но это по-прежнему его монетка. Голова протектора по-прежнему там. И улыбка госпожи Крамл тоже по-прежнему его. Феррус должен это беречь.

Обида на Марвуда, зародившаяся в душе Кэтрин, досаждала ей, словно камушек в башмаке. Поначалу незначительная, со временем она разрасталась и становилась сильнее.

После всего, через что они прошли вместе, после всего, что Кэт сделала для Марвуда, его последнее письмо, вернее, коротенькая записка выглядела неучтиво. Когда Кэт позволяла себе думать об этом, что было неизбежно; поскольку она перечитывала записку по крайней мере дважды в день, то находила ее откровенно невежливой как по тону, так и по содержанию.

Кэтрин получила письмо 5 февраля. Позже, расспросив привратника, она обнаружила, что его принес арапчонок, которого Марвуд приобрел несколько месяцев назад.

– Посыльный не стал ждать ответа, – сообщил ей Фибс. – Сказал, в том нет нужды.

С тех пор Кэтрин больше не видела ни Вила, ни Даррела, а значит, и повода писать Марвуду у нее не было. Прошли дни, потом недели. Кэт решила, что ее особенно разозлил постскриптум, в котором Марвуд сообщал, что если им доведется снова встретиться, то следует сделать вид, будто они незнакомы, якобы из соображений безопасности. Наверняка это лишь предлог. Небось Марвуд считает, что теперь супруги Хэксби его недостойны, неподходящая компания.

Конечно, в прошлом они с Марвудом ссорились. Но они также защищали друг друга, помогали один другому. Мало того, Марвуд даже как-то спас ей жизнь. Но если он не хочет продолжать знакомство, то Кэт, разумеется, не станет ему навязываться. Больно надо! Что за отвратительный, абсолютно невоспитанный человек!