Уля, контролируя рукой горло, аккуратно выдохнула.

— Я его увижу завтра. Вы, главное, не волнуйтесь. С Захаром все будет в порядке. Я обещаю. Что говорит врач?

— Приезжай ко мне завтра, Уленька. После встречи с Захаром. Я буду ждать.

— Хорошо.

Короткий разговор закончился. Ульяна опустила руку с телефоном, оглянулась. Да, так и есть. Все на нее смотрят.

— Голос у Натальи Николаевны бодрый — насколько возможно в данной ситуации. Завтра заеду к ней в больницу — все узнаю более точно. А пока — давайте работать.

Вечером у Ульяны уже хватило сил, чтобы не заваливаться в одежде на кровать, а сначала принять ванну и переодеться. И только потом лечь на кровать и уже привычно уставиться в потолок.

Все-таки вчерашний день был самый страшный. Самый тяжелый. А сегодня — уже чуть легче и чуть проще. Юрия Валентиновича завтра обещают перевести из реанимации в палату интенсивной терапии, и можно будет его навестить там. Наталья Николаевна сегодня позвонила, тоже уже проще. И сама Ульяна, после разговора с Антоном Балашовым, набрала ординаторскую и поговорила с врачом Натальи Николаевны. Перспективы, как и надеялись, благополучные.

А еще завтра Ульяна увидит Захара. То, что в СИЗО — дело второе. Это, в каком-то смысле, лучше, чем видеть Захара в камере в зале суда. Вот и пришло время стряхнуть пыль с адвокатского статуса. Кто бы знал — по какому поводу. Ладно, это лирика.

Так. СИЗО. Там можно будет поговорить — это ключевое. Надо о многом расспросить Захара и дать ему инструкции, как себя вести и что говорить. И — да, самое сложное — сказать ему о матери.

А сейчас — сейчас надо освежить в памяти, какие там правила в СИЗО. И Ульяна резко села на кровати.

По Захару совершенно не было заметно, что он находится под стражей.

Расслабленная поза, спокойное выражение лица, привычный чуть ироничный прищур глаз. Только цвет лица бледнее обычного. Это все в целом должно было обрадовать, но у Ульяны почему-то заныло сердце. Но им нельзя сейчас ныть — ни ей, ни сердцу.

Во время разговора с Захаром мысли о нытье быстро исчезли.

Он не понимает. Он не слушается. Он отказывается выполнять то, что ему говорит Ульяна. Такое впечатление, что он просто не принимает Ульяну всерьез.

— Ты будешь меня слушаться или нет?! — не выдержав, прошипела Уля.

— Я вообще не понимаю, зачем ты во все это лезешь. Не для тебя это, — он дернул плечом, словно таким образом описывая помещение, в котором они находились — казенное до крайности. — Где Сатана?

— В больнице. Так же, как и твоя мама.

С лица Захара спала вся его напускная невозмутимость. И оно, и до того лишенное привычного румянца, стало совсем бледным.

Не так Ульяна планировала об это сказать, не так.

— Что с ними? — вопрос был быстрый и негромкий.

— Сердце. С обоими все в порядке. Уже в порядке. Юрия Валентиновича завтра переводят из реанимации. К твоей маме я поеду сегодня, сразу после тебя. Что ей передать?

Захар посмотрел на Ульяну.

Долго смотрел. И Ульяна смотрела. Теперь уже не надо думать о том, как ей рассказать о своей подпольной дружбе с Натальей Николаевной. Сейчас это уже не так важно. И, в общем-то, очевидно.

Не молчи. Слышишь, не молчи. У нас время на вес золота!

— Ты знаешь, что ей сказать, — ее пальцев коротко коснулись его. — Ты знаешь.

— Знаю, — Уля ответила, сглотнув комок в горле. — А ты теперь знаешь, что должен меня слушаться. Знаешь ведь?

После паузы Захар коротко кивнул.

Женщины комплектации «Липецк» не плачут. Или делают это, когда никого нет рядом. Но другая женщина, комплектации «Север», всегда это поймет.

И найдет слова, чтобы утешить.

В ходатайстве об обжаловании меры пресечения отказали.

Впрочем, Ульяну это уже не удивило. Она почти каждый день встречалась с Балашовым-старшим и Ватаевым, просиживая по несколько часов. Так же к ним часто присоединился Артур Балашов. Картина вырисовывалась все более ясная.

Антон Борисович Балашов некоторое время назад действительно обратился к определенным людям по поводу его — уже бывшего — предприятия. Чтобы они помогли ему вернуть бизнес. И было по этому направлению немало сделано. Но потом, усилиями, в первую очередь, Ватаева Балашов-старший отказался от этой идеи. А вот люди, с которым он заключил соглашение — нет. Они посчитали, что теперь и без Антона Балашова смогут отжать агрохолдинг себе. Либо — раздробить и растащить по кусочкам.

С каждой новой встречей Балашов-старший поникал головой все ниже и ниже. Ватаев, который поначалу буквально рычал на него, перестал это делать. А во взгляде Артура Балашова все чаще и чаще проскальзывало что-то, похожее на жалость. Только у Ульяна жалости не было. Потому что Захар по-прежнему оставался в СИЗО. Слишком масштабная была развернута деятельность, пусть уже за спиной у Антона Балашова, чтобы эту машину можно было быстро остановить.

Но они очень старались. У Ульяны не оставалось ни времени, ни сил, чтобы фиксировать, что ее реальность теперь стала совсем другой.

Она ездила в больницу к Юрию Валентиновичу, который был невероятно зол на себя, что сердце подвело его в самый неподходящий момент. Конечно, врачи запретили ему сильные нагрузки и пока не отпускали из больницы, но остановить мыслительную деятельность одного из лучших столичных юристов было невозможно. И Уля не могла не радоваться, что она теперь не одна. Пусть Самсонов в больнице, но его опыт и помощь — бесценны.

Она ездила к Наталье Николаевне домой. Маму Захара из больницы выписали через десять дней, но на работу она еще не ходила, была на больничном. Уля приезжала, привозила лекарства, разговаривала с врачом, который навещал больную, убеждала Наталью Николаевну, что все будет в порядке. Самое поразительное, что эта несгибаемая женщина верила Ульяне безоговорочно. Как ребенок. И от этого в некоторые моменты Уле становилось страшно. Что не оправдает. Что не справится. Но она давила в себе этот страх.

Они медленно — по мнению Ульяны, очень медленно — но все же продвигались вперед. Незаметно, мимо Ули, наступила зима. В этом году — настоящая. Юрий Валентинович, которого выписали все же из больницы, приходил в офис в теплом кашемировом свитере и шерстяных брюках. Повлиять на Самсонова, чтобы он не приходил на работу, не было никакой возможности. Но Уля заключила союз с супругой Юрия Валентиновича — союз оборонительный и наступательный — и в положенное время, несмотря на ворчание шефа, выдворяла его из его собственного кабинета. Который уже отчасти стал и ее. Самсонов то ли в шутку, то ли всерьез, ворчал, что она его окончательно подсидела и скоро займет его место.

Уля верила, что это в шутку. Но в каждой шутке, как говорится…

Текучка юридический службы, которая еще в марте ставила Ульяну практически в тупик, теперь делалась — точнее, контролировалась — одним мизинцем левой руки. У Ули были гораздо более важные задачи.

Визиты к Захару в СИ3О тоже стали почти текучкой. Но все же нет. Она категорически запретила кому-либо еще даже заводить разговор о посещении Захара. Это неправильно — она чувствовала.

Да и не реализуемо по большей части. Зато Уля служила почтальоном между матерью и сыном — и это вызывало у Ульяны просто комок в горле — когда она передавала эти конверты. И, чтобы как-то подбодрить себя, думала о том, что эта беда показала Захару, что все его обиды на мать давно пора оставить в прошлом.

И он это понял. И мать он любит.

Настроение у Захара менялось. Он по-прежнему старался держаться независимо, так, будто, ничего особенного не происходит. Рассказывал, что много читает и перечитал уже кучу книг. Что приноровился отжиматься от койки. Что тут прямо-таки санаторий — наконец-то выспался и отдохнул. И люди интересные, и побеседовать есть с кем.

Кто бы ему верил. Ульяна смотрела на бледное лицо, с которого исчез привычный румянец, на обросшие волосы, на то, как похудел и осунулся, на тени и складки у губ и носа — и давала себе слово. Что на следующем заседании суда, когда закончится избранная мера пресечения, она загрызет кого-нибудь — если