— А зачем? — удивился я.

Дело в том, что хоть Сечь и являлась в этих краях оплотом христианской веры, но отношение к посещению церкви и соблюдению религиозных правил и обрядов было довольно терпимое. Хочешь зайти в церковь помолиться — идти, мимо пройдёшь, ну и пёс с тобой. Твоя душа — тебе, на том свете и ответ перед Богом держать. Остальным до этого дела нет. Лишь бы крест на шее носил да имя Христово открыто не ругал.

— А ты думаешь, зачем тебя Тараско в шинок вчера потащил? — усмехнулся Данила. — Нет. Удачное завершение похода отпраздновать — это дело нужное. Но главное, он товариществу тебя показал, сечевиков к тебе расположил. Он ведь, пока вы там гуляли, многим о тебе рассказал; о том, сколько ты пользы в походе принёс и как несправедливо с тобой старши́на обошлась. Да и мы с Грязным с сечевиками знатно посидели. Здесь ещё помнят, как он с татарвой рубился, — Порохня усмехнулся в усы и со значением добавил: — А сегодня казакам по ковшику поднесут, а заодно об обещании за тебя на Раде слово кликнуть и напомнят. Так что готовься, Федька. Быть тебе сегодня в запорожцы принятым.

Здрасти. Вы пицу заказывали? Нет? Всё равно мы идём к вам!

Похоже Порохне и Бородавке и заняться больше нечем, ктоме того как меня в казаки пропихнуть. И моего мнения по этому поводу отчегото никто не спрашивает.

— А разве не старши́на решает, когда и кого в казаки принимать? — осторожно поинтересовался я.

— Старши́на, — согласился Данила. — И, если бы они все против были, ничего бы и не вышло. Сагайдачный, Тискиневич, да Барабаш, что войсковым писарем недавно выкликнут был, и впрямь, против тебя будут. Что Григорий, что Дмитрий, сторонники Петра. Его в кошевые кликнуть хотят. А значит, все, кто сторону Бородавки держат, им не по нраву будут. Но сам кошевой атаман и войсковой судья Евстафий Стеблевец казаков, что про тебя на раде выкликнут, поддержат. Ты, главное, молча стой до поры, — внушительно пробасил казак, грохнув кулачищем по столешнице. — Если обвинять в чём будут, не отвечай, а вот как я выступлю да перед лыцарством за тебя поручусь, то тебе сигнал будет. Поклонись казакам и скажи: — «Мол, если тебя достойным в казаки принять не считают, то и награды за поход тебе не нужно. Жертвуешь, мол, половину своей добыче церкви, чтобы помолились за упокой души казаков из похода не вернувшихся. А другую половину, пусть шинкарям отдадут, чтобы казаки могли сегодня бесплатно также своих товарищей помянуть». Понял ли?

И ведь даже не сомневается в моём ответе. Ладно. Казаком я буду или вселенским патриархом, не так уж и важно. Всё равно ближе к весе «погибну». Так зачем с Порохнёй отношения портить?

— Понял, дядька Данила. Как не понять, — грустно улыбнулся я.

Всё-таки оттуда из будущего как-то по-другому представлял я себе Запорожскую Сечь и жизнь казаков. Более прямой и открытой, что ли. Без подковёрной борьбы свойственной другим государственным формированиям. Так нет. И тут всё как у людей: интриги, поиск сторонников, подкуп электората. Видимо не могут люди без этого и даже в первобытном племени обязательно начнётся борьба за власть.

— Да ты не бойся, Чернец, — по своему интерпретировал выражение моего лица Порохня. — Твоя доля за тобой и останется. Не примет отец Иннокентий твоего пожертвования. Ещё и старшину пристыдит. А там и старые сечевики своё слово скажут; всколыхнут хлопцев.

Надо же, какие бескорыстные священники в В Запорожской Сечи служат! Или это на отца Иннокентия Бородавка с Порохнёй надавили? Впрочем, какая разница? Главное, что всё моё при мне останется. Хоть за богатством я сильно не гонюсь, а лишними деньги, что мне за поход причитаются. точно не будут. Тут и к предстоящему в следующем году походу снарядиться нужно, и казаков в свой отряд привлечь, и Насте что-то для безбедной жизни выделить.

Возле церкви встретили, топтавшегося у входа Грязного. Тот оживился, заметив нас, бодро затрусил навстречу.

— По здорову ли, Фёдор? — участливо поинтересовался боярин, мазнув глазами по раненой руке. — Заждался я тебя.

— По здорову, — усмехнулся я в ответ. Ишь какой заботливый. Наверняка последними словами себя костерит, что без присмотра меня вчера оставил. И то, что предотвратить поединок он всё равно бы не смог, в расчёт не принимает. Старой закалки человек! — А где Янис, Тараско, Аника?

— Так на струг купеческий грузятся. И Настя с ними. По Днепру до самого Киева доберутся. А оттуда уже кто куда. Я в Смоленск, Тараско с Настей к нему на хутор, а Янис с Аникой на Москву подадутся. Всё как с тобой обговорено было, — солидно заключил Грязной.

— А что так спешно? — неприятно удивился я. — И не попрощались даже.

— Так купцы спешат. Расторговались вчера с кошевым, добычу, что мы в Варне взяли, на струги погрузили, вот теперь до того как морозы ударят, до Киева добраться торопятся. Дорога нелёгкая, пороги по пути опять же. Ну, и мы с ними сговорились до города вместе добираться. Государь, — понизив голос, продолжил Грязной, заметив, что Порохня прошёл вперёд. — Могу ли я что-то обещать от твоего имени людишкам, на которых сынок мой, Тимоха укажет?

— Обещай, — кивнул я, соглашаясь. — А Тимохе передай, что, как трон себе вверну, быть ему думным боярином. Да и весь род твой возвышу, как обещал.

Бывший опричник приложил руку к сердцу, не решаясь кланяться на виду у спешащих в церковь казаков.

— Когда вернуться думаешь?

— Так весной, государь, — почесал голову Грязной. — Зимой до Сечи добраться трудно. Купцы не поплывут, так как добычи ждать не приходится, а степью добираться, только сгинуть без пользы.

— Хорошо, — кивнул я, соглашаясь с доводами боярина. — Только помни о мае. Я и Янису о том говорил. Чтобы в марте, крайний срок в апреле здесь был. Потом события как кони дикие понесутся. Не успеешь за узду ухватить, потом не догонишь.

— Буду, государь, — вновь приложил руку к сердцу Василий. — Дозволь идти. Купцы ждать не будут.

— Ступай. Удачи тебе, Василий Григорьевич.

— Береги себя, Фёдор Борисыч.

Я ещё немного постоял, провожая взглядом Грязного. Ну, вот и всё. Своих людей в Москву и Смоленск заслал. Теперь остаётся только ждать. Как вернуться, хоть что-то прояснится.

— Чернец, чего встал? — оглянулся на меня Порохня. — Пошли. Отец Иннокентий уже службу начал.

Я мотнул головой, отгоняя прочь невесёлые мысли и решительно вошёл в храм.

Церковь была набита казаками. Дородный, одетый в роскошную ризу поп уже начал службу, тягуче выговаривая слова молитвы.

Запорожцы — люди глубоко верующие, но при этом отношение к церкви у них довольно своеобразное.

С одной стороны, трудно найти более ярых ревнителей православия. Сколько казаков погибло, сражаясь за неё, сколько сгинуло на чужбине, отказавшись сменить веру? И не скупились при этом, возвращаясь из удачного похода, добровольно жертвуя в пользу церкви половину своих доходов. Половину! В то время как в Европе римский папа положенную ему десятину зачастую лишь под угрозой отлучения выбивал.

С другой стороны, трудно найти среди православных в то время людей так наплевательски относящихся к церковным службам и ритуалам. Глубоко верующие, запорожцы были нечастыми посетителями находящейся в Сечи церкви, ограничиваясь благословением батюшки перед походом и поминальной службе о погибших. А о том, чтобы заставить соблюдать какие-либо посты и мечтать было нельзя. И вместе с тем, в случае нападения на Сечь, в первую очередь именно церковь они были готовы отстаивать до последнего, умирая у её порога.

Я встал в стороне, размашисто перекрестившись и огляделся по сторонам. Вся сечевая администрация была уже здесь, заняв место в первых рядах. А вот простых казаков было не столь много. Очевидно, многие ещё не пришли в себя после вчерашнего загула. Или уже поправляли здоровье, через силу доковыляв до шинка.

Ну, и ладно. Если церковную службу кто-то и проигнорировал, то к наметившемуся после неё дележу добычи, все соберутся.

Так и оказалось. Получив благословение от отца Иннокентия, все дружной толпой направились на площадь. Старшины вышли на середину, со всех сторон начал дружно подтянулся народ. Бородавка, немного постоял, выжидая, пока хоть немного спадёт поднятый сечевиками гвалт и поднял булаву.