— Ты как там, Чернец, живой? Хлопцы говорят, что чуть не порубили вас всех у ворот янычары.

— Было дело, дядька Порохня, — обернулся я к подошедшему казаку. — Что-то долгонько вы до ворот добирались. Я уже и с жизнью прощаться начал, когда подмога подоспела.

— Да, припозднились мы, — покачал головой бывший куренной. — Оно, как на грех, с галеры той, что у причала стояла, турки сходить начали. С полсотни, однако, будет. И что они там делали, почему раньше в город не ушли, только их Аллах и знает. А вы уже за воротами скрылись. Пришлось на них ударить. А они ещё и из пищалей пальнуть успели. В общем, осерчали хлопцы. Загнали их на галеру и давай там всех, кто под руку попал, рубить. Бородавка насилу докричался, что к воротам бежать нужно.

Мда. Дьявол кроется в деталях. Сколько блестящих планов провалилось из-за вот таких вон непредвиденных случайностей, возникающих непреодолимыми препятствиями в процессе реализации. И не сосчитать!

— А ты молодец, знатно бился. Даже Сагайдачный тебя похвалил, — при упоминании обозного старши́ны, Данила слегка поморщился. — По всему видать, воинскому делу не один год обучался, перед тем как в монахи пойти решил, — хлопнул он меня по плечу. — Языки опять же знаешь. Лекарское дело ведаешь. Ещё и грамоте басурманской обучен, — вспомнил он прочитанный мной фирман. — По всему видать, что сам из знатного рода происходишь.

А вот это уже не хорошо. Видимо, я выделяться из общей среды начал, раз запорожцы моим прошлым интересоваться начали. И не надо мне говорить, что это Порохня такой любопытный. Тут уж скорее на него Бородавка надавил или тот же Сагайдачный. И хоть как такового вопроса задано не было, лучше на него сейчас ответить, чем потом на меня начнут коситься.

— Прав ты, дядька Данила, — решил я выдать давно заготовленную версию. Пока веслом махал, до моего прошлого никому дела не было. Зато вот теперь пригодилась. — Из дворянского рода я. У отца поместье небольшое было. Он меня воинскому делу и обучал. Жили хоть и небогато, но дружно, — вздохнул я. — Да что там говорить — хорошо жили! Да на беду наткнулся на поместье большой разбойный отряд и всю мою семью порубали. Даже сестрёнке малолетней горло перерезали, нехристи. Вот и решил я в монастырь податься. Да видно не судьба. Не благословил Христос моего порыва, если по дороге в монастырь ногаям в руки отдал, да за весло на галере посадил

— Вот тут ты прав, — довольно улыбнулся в усы Порохня. — Какой из тебя монах? Ладно, пошли. Кошевой тебя кличет.

— Зачем? — не на шутку удивился я.

— Там узнаешь, — напустил туману запорожец. — Пошли, Чернец. Дело верное.

Вы когда-нибудь были в только что захваченной средневековом городе? Вот и я, в той, в прошлой жизни не был. И я вам так скажу, и век бы там не бывать! Вокруг царил настоящий хаос. Со всех сторон доносись крики, стоны, плач. То и дело навстречу попадались запорожцы: полупьяные, разухабистые, озверевшие от вседозволенности и безграничной власти над местными жителями.

Я шёл вслед за Данилой, стараясь не смотреть по сторонам и чувствуя, как душу гложет вина за происходящее вокруг.

Нет. Я точно знаю, что Варну бы взяли и без моего участия. Как говорится, чему быть, того не миновать. И всё же, не мог отделаться от гаденькой мысли, ядовитым червяком вгрызающимся в мою совесть. Это моя вина. Это я впустил в город захватчиков.

А ведь впереди целые годы, которые до краёв будут наполнены кровью, страдания, горем. Готов ли я к такому? Ведь люди, которые будут сражаться по моему приказу, также будут убивать, грабить и насильничать, прикрываясь моим именем. Нет, я, конечно, попытаюсь эти зверства к минимуму свести и бороться с мародёрами и насильниками буду нещадно. Вот только, что себя обманывать? Полностью мне это зло не искоренить. Это как гидра о семи головах. Одну отрубишь, на её месте две другие вырастают.

— Помогите! Дядька Фёдор! Спаси!

Знакомый до боли голос, стеганул по нервам не хуже плети, вырвав меня из пучины мрачных раздумий. Резко оборачиваюсь и успеваю заметить краем глаза Настю, грубо оторванную от окна. Следом выглянул усатый казак с вытянутым как у ворона носом и, задорно засмеявшись, прикрыл ставни.

— Федька, ты куда⁈ — дёрнулся, было, ко мне Пороня.

Куда там! Я уже врываюсь в распахнутую дверь, оставив вопрос запорожца без ответа.

Вокруг царил погром: перевёрнутая мебель, разбитая посуда, сорванные ковры. Лихорадочно осматриваюсь, слышу сдавленные крики за одной из дверей. Так, похоже, мне сюда. Рву дверную ручку на себя, врываюсь в комнату, едва не споткнувшись об мёртвого турка, тяну саблю из ножен.

В комнате трое казаков. Двое как раз увлечённо срывают одежду с Насти, третий копается в стоящем у стены сундуке.

— Девушку отпустите, — я неожиданно для себя успокаиваюсь. Мысли работают чётко, анализируя ситуацию. С Настей ничего страшного произойти ещё не успело. Одежду только порвали, да и то не до конца. И уже не произойдёт, пока я жив. Вот только бросаться мне на казаков очертя голову, не стоит. И вовсе не потому, что я сразу с тремя противниками не справлюсь, хотя и это, скорее всего, правда. Просто напав без всякого предупреждения на своих союзников, я автоматически стану виновным в глазах всего остального лыцарства. Тут уж либо они меня сразу убьют, либо потом на сходке своей приговорят. И Порохня, что сейчас у меня за спиной дышит, помочь мне ничем уже не сможет.

Так что тут тоньше нужно. Тут нужно под свои действия законодательную базу подвести, так сказать.

— Чего тебе? — обернулся на мой голос один из насильников, средних лет запорожец с располосованным двумя сабельными ударами лицом. — То наша добыча. Иди отсюда по-хорошему, пока цел.

Копошившийся в сундуке казак развернулся, сощурил и без того раскосые глаза. Азиат, что ли? Он то что тут делает? Хотя, раз крестик с шеи свисает, значит, православный.

— Это сестра моя названная. Её ногаи летом в полон увели, да в рабство продали. Но то, нехристи. Какой с них спрос? А что же вы, православные, во Христа верующие, делаете? Вы суда басурман бить пришли или над нашими сёстрами, да матерями, в рабство угнанными, измываться?

Проняло! Про басурман — это я хорошо завернул! Продолжать насильничать, значит им уподобиться. И про сестёр тоже неплохо выдал. С Украины татары народу угнали едва ли не больше, чем с Руси. Это для них тоже больная тема.

— То правда. Неладное вы хлопцы затеяли, — выступил вперёд Порохня. — Не по-христиански это, Богдан.

Меченый переглянулся с тем казаком, что в сундуке рылся, и нехотя дёрнул за рукав третьего, того, что ставни зачем-то в окне недавно закрыл: — Отпусти её, Гаркуша. Прав, Порохня. Худое мы умыслили. Была бы она мусульманкой — другое дело.

— Чего же тут худого, Богдан? — развернулся к меченому длинноносый, всё же отпустив Настю. Девушка тут же забилась в угол, плача навзрыд и норовя прикрыть обнажённые груди. — Это турка, что ты порубил, жинка. А всё что у турка было, то наша добыча на саблю взятая!

Да он пьяный в лоскуты! И молодой ещё совсем, горячий. А тут ещё вседозволенность кровь будоражит: грабь, убивай, насилуй сколько душа пожелает! С таким трудно будет договориться.

— Сестру товарища своего бесчестить не следует, — покачав головой, окончательно отступил от Настёны, Богдан.

— Так-то товарища! — забрызгал слюной Гаркуша, набычив голову. — А то московит пришлый, нами с рабской галеры спасённый. Какой же он мне товарищ? — запорожец выхватил саблю и сделал шаг в мою сторону. — Пошёл отсюда, пёс! Не путайся под ногами у воинов! А за девку свою продажную не волнуйся. Я ей после даже заплачу!

— Это ты, что ли, воин? — моё спокойствие растаяло словно снег на солнцепёке, сменяясь всё сильнее закипающей злостью. — Что-то я не видел тебя, воин, у ворот крепости, когда мы вдевятером против полусотни янычар рубились. Оно и понятно! С девкой геройствовать куда безопаснее будет! Против девки ты и за воина сойдёшь!