Другое, среднее, поколение составляли догматики брежневского розлива мужики от сорока до шестидесяти, среди которых иногда попадались и не слишком большие ортодоксы. Но в основном это были люди, запуганные парткомами, партвыговорами, партсобраниями, персональными делами и тому подобными вещами. Они умели держать язык за зубами, любили выпить — и выпивали вплоть до того момента, пока не запрещали врачи, а в хорошем настроении охотно заигрывали с молоденькими лаборантками кафедры. Женская половина того же возраста являла собой самое несчастное и неприглядное зрелище — именно благодаря им их же собственные коллеги называли родную кафедру не иначе как «серпентарием».
Это были немолодые, некрасивые, неинтеллигентные и очень неумные женщины, у которых не сложилась личная жизнь и для которых единственным доступным развлечением во всем их беспросветно-безрадостном бытии оставались склоки. В этом отравляющем занятии им не было равных. Перед ветеранами они откровенно лебезили, хотя и не стеснялись потом бегать с доносами в партком, а с мужчинами-ровесниками отношения складывались крайне напряженно, порой перерастая в откровенные и безобразные скандалы. Как правило, это происходило на заседаниях кафедры, к которым тщательно готовились обе стороны. С молодыми же ребятами-ассистентами они расправлялись как гарпии — быстро и безжалостно. Впрочем, и об этой, самой малочисленной, категории так называемых молодых особенно хорошего тоже не скажешь. Умных и толковых ребят я среди них практически не встречал, ибо такие здесь просто не приживались. Ну а те, которым удавалось за-’ крепиться и пройти конкурс, или имели блат, или соответствующий характер — и вскоре они вливали свое звонкое молодое тявканье в общий лай. О молодых женщинах-преподавательницах сказать практически нечего — это случайная и малоинтересная публика, трудолюбиво корпевшая над какой-нибудь диссертабельной темой вроде «Диалектической единство субъект-объектных отношений социально-философского познания».
Мне до сих пор неприятно вспоминать те полтора года, что я проработал под руководством Фролова. Я встречался с ним почти каждый день и сумел досконально его изучить, что было совсем несложно, поскольку это был типичный невежда, хам и дурак, но дурак, обладавший большим жизненным опытом и отменным знанием психологии тех дураков, которые стояли выше его на номенклатурной лестнице, и тех, что стояли ниже. Последних, как своих подчиненных, он считал своей первейшей обязанностью всячески давить и унижать. Как-то, в порыве откровенности, он хвастливо заявил мне, что главное искусство — это умение «вовремя перескочить с одной льдины на другую, прежде чем расстояние между ними станет слишком опасным». Кстати, свою докторскую он защитил в Высшей партийной школе, по «сверхсекретной теме», попросту списав ее с, отчета о работе по выявлению количества верующих в Ростовской области.
Цель его появления на кафедре была проста, как огурец: ему хотелось стать профессором, и как можно быстрее. Для этого он придумал весьма недурственную комбинацию — тут надо отдать должное его конъюнктурной находчивости. Со всех трибун твердили о перестройке, обновлении партии и социализма, новом «мышлении» — с ударением на первом слоге — и в соответствии с этими шаманскими заклинаниями задуманный им проект носил гордое название: «Специализированный комплекс с информационно-справочной системой по углубленному изучению трудов классиков марксизма-ленинизма, документов партии и Советского государства».
Ректорату института эта затея Фролова могла принести определенные политические выгоды, тем более, что там знали о его знакомстве с первым секретарем райкома. И то, что все создание «специализированного комплекса» сводилось лишь к периодической перестановке мебели в кабинете кафедры да обновлению рукописных плакатов на той двери, мимо которой институтское начальство ежедневно ходило обедать, абсолютно никого не волновало.
Действия таких людей, как Фролов, весьма характерны для всей нашей бюрократической системы — затеяв одно дело и не доведя его до конца, ибо этого самого конца они себе и не представляли, они тут же выдвигали новую затею; прежде чем в ней успевало разобраться начальство, на нее плюхалась новая — и так до бесконечности. В итоге все время что-то происходило, а результаты отодвигались и отодвигались.
Спустя полгода кафедра раскололась ровно пополам — на одной стороне были три доцента, которым надоел весь этот бред и был ненавистен сам Фролов; три ассистента — в том числе и я — и одна милая дама — старший преподаватель по имени Наталья, которая была некрасива, но обладала замечательно зрелой фигурой, что называется «в самом соку».
Компанию Фролова составляли два ветерана войны, один из которых, одиозный сталинский полковник, уволенный из НКВД после разоблачения Берии, двадцать лет возглавлял эту самую кафедру, набирая ее нынешний состав по классическому принципу советской бюрократии брать тех, кто глупее тебя. Таковыми были и четыре гарпии, смотревшие в рот любому начальнику и всегда готовые на любую подлость, причем как «за» так и «против». Я тебя не слишком утомил?
— Наоборот, это очень занятно.
Ну тогда слушай дальше. Почти год велась упорная борьба: коллективные письма в горком и министерство; тайные собрания, участники которых расходились поодиночке, как молодогвардейцы, чтобы не обвинили в «групповщине»; сбор компромата и всевозможные проверочные комиссии. «Мы» добивались отставки Фролова, «они» яростно протестовали. Решающий бой произошел на партийном собрании четырех кафедр общественных наук, куда собрались все хромые, полуслепые и полуглухие, дурно одетые и дурно пахнущие пожилые люди — короче, весь цвет преподавателей общественных дисциплин «в свете очередных решений».
В начале этого собрания, на повестке дня которого стоял только один вопрос — «О персональном деле коммуниста Фролова С.Т.», — произошла комическая дискуссия о том, быть ему открытым или закрытым. Весь комизм ситуации состоял в том, что из сорока шести присутствующих беспартийным был один я, и решалась проблема — позволить мне остаться или нет. В итоге все же решили «в духе времени» проводить открытое собрание, «поскольку у коммунистов нет секретов от народа».
Первым взял слово «наш» доцент — неплохой, но очень недалекий мужик лет пятидесяти, невысокий, энергичный, с нестандартной фигурой и узкой головой, покрытой посеребренным ежиком волос.
Женщинам он всегда представлялся: «Володя», опуская отчество, а переход на дружеские отношения символизировался обращением «мать» или «отец». Все его обвинения, составленные вместе о мной, сводились к трем пунктам — бессмысленная имитация Фроловым бурной деятельности не принесла институту ничего, кроме многотысячных убытков, а ведущие технические кафедры годами не получали денег на обновление оборудования и вынуждены учить студентов на приборах еще довоенного выпуска. Вторая группа обвинений относилась к денежным проблемам самого Фролова — и тут я его понимал: Нинуля была девушка дорогая! — которые он решал двумя замечательно простыми способами. Во-первых, брал в долг у своих единоверцев, угрожая им увольнением за профнепригодность; а во-вторых, читая лекции аспирантам, прикрепленным к кафедре для сдачи кандидатского минимума, ухитрялся получать за них деньги из четырех касс одновременно.
Самое смешное, что этот метод Фролов с блеском перенял у Дежкина — того самого сталинского полковника, который был заведующим до него. А ведь в свое время Дежкина спасло от разоблачения только то, что он, кем-то вовремя предупрежденный, передал крупную сумму в Фонд мира, принес квитанцию в партком и воздел руки к небу: «Я чистый!»
Третья группа обвинений носила морально-этический характер: груб, бесцеремонен, чванлив и так далее.
Начало было положено неплохое, и зал возмущенно загудел. Тут же выскочила одна из тех старых дам, о которых я уже рассказывал, и с очень наигранным возмущением стала говорить о том, что на Серафима Григорьевича возводят совершенно беспочвенные обвинения те люди, которые сами ни на что не способны». Эта тощая и сутулая женщина, постоянно ходившая в одной и той же серой юбке и серой кофте, причем ходившая совершенно бесшумно, но очень стремительно, не столько оправдывала Фролова, сколько нападала на нашу оппозицию. Досталось на орехи и мне:. «А этот молодой человек, ничего еще не сделавший в своей жизни, уже сумел перессорить дружный коллектив кафедры? Его никуда не брали, пока Серафим Григорьевич не решил дать ему испытательный срок, и вместо того чтобы оправдать его доверие, он занялся грязными махинациями в ущерб своей основной деятельности». Из ее гневных речей вытекала прямо-таки идиллическая картина — кроткий и доверчивый Серафим Григорьевич горько обманулся, пригрев на груди коварную змею — то есть меня.
