— Делай, как я, Гафур, — сказал Уоллес. — Все будет хорошо!

Они вышли из машины и направились к хозяевам, остановившись в трех метрах от них. Но ничего не происходило — ни приветственных криков, ни барабанного боя, ничего, — только напряженная, действующая на нервы тишина… Прошло несколько томительных минут, вдруг из-за широких спин высокопоставленных маори выбежали девочки лет восьми-десяти, они положили под ноги пришельцам двух крепко спеленутых сетками кур и быстро умчались обратно. Тишина сгустилась и стала мертвой. Похоже, что все чего-то ждали. Чего-то очень важного… Куры возмущенно кудахтали, крутили головами и трепыхались, пытаясь освободиться.

— Мы должны им помочь, — тихо проговорил Уоллес, наклоняясь.

Он бережно поднял испуганную квочку, прижал к груди, погладил и принялся распутывать сетку. Гафур делал то же самое, хотя особой заботы о курице не проявлял. Как бы то ни было, они освободили птиц. Напоследок Энтони подул своей в клюв и ободряюще взъерошил загривок, араб обошелся без теплого прощания. Но как только курицы оказались на свободе, все изменилось.

Кахуранги и его товарищ улыбнулись. Хотя разобрать улыбки на покрытых шрамированной татуировкой лицах было так же трудно, как различить их на толстенной грубой коре столетних дубов, если бы даже те и умели улыбаться. Но зато ножи упали наземь, и это был ясный и понятный каждому жест.

Вождь поднял руку, призывая столпившихся вокруг маори к вниманию, и обратился к приезжим:

— Старинный обряд показал, что вы хорошие, добрые люди. Вы не растоптали беспомощных птиц, не перешагнули через них, поэтому можете войти в наш поселок. Будьте гостями!

Потом шагнул к Уоллесу, крепко обнял и потерся своим твердым клювом об его аккуратный французский нос, впрочем, привычный к такому приветствию. Второй встречающий ударил себя в грудь и представился:

— Анару!

После чего потерся носами с Гафуром, который был очень озадачен такой процедурой и хотел было отстраниться, но все же заставил себя дотерпеть обряд знакомства до конца, правда, потом вытерся чистым, отглаженным платком.

— А что было бы, если бы мы перешагнули через птиц? — спросил араб.

— Тогда в дело пошли бы ножи, — совершенно серьезно пояснил вождь и указал на давешних девочек, которые унесли страшное оружие так же быстро и привычно, как вынесли кур.

— А такие случаи бывали?!

Кахуранги засмеялся.

— Нет. Ведь все знают эту проверку, и туристов заранее предупреждают… Однако гостям пора занять свои почетные места!

В окружении местных жителей Уоллес и Гафур вошли во двор. На них надели красивые венки из нежных кремовых цветов, на шеи набросили длинные гирлянды из красных бутонов, отчего гости приобрели нарядный вид, издали выделяющий их в толпе встречающих. Под звуки конхов,[12] тамтамов и примитивных свирелей, изготовленных из полых костей с дырочками, вокруг кружились женщины, одетые в национальные наряды — пестрые подобия длинных платьев либо отдельно широких юбок и кофточек. Многие тоже были татуированы. Несколько в отдалении держались мужчины — среди них легко было распознать тех пятерых, которые столь своеобразно указали им дорогу. Правда, боевых весел при них уже не было и языки они не высовывали. Все улыбались и старались выказать гостям радушие и радость.

Их провели по вымощенной камнем улице, между добротными дощатыми домами, крытыми тростником и большими листьями. То ли из-за лесов вокруг, то ли из-за большей высоты, здесь было довольно прохладно. На прямоугольной площади, словно памятник, стояла довольно большая модель парусника с надписью «Виктория» на борту.

— О-о-о, какая тонкая работа! — Гафур заинтересовался и обошел парусник со всех сторон. — Ваш народ приплыл сюда на ней?

Анару покачал головой.

— Нет, это голландский корабль. Когда-то наши предки съели всю его команду!

Араб бросил на него изумленный взгляд. Нет, ошибки не было — Анару действительно гордился предками…

— Гм, — только и сказал обескураженный Гафур. Похоже, это слово становилось у него любимым.

Гостей посадили напротив исторического парусника на грубо сколоченной веранде просторного двухэтажного дома из деревянного бруса. Рядом с ними на стуле с высокой спинкой, как на троне, сидел Кахуранги, за его спиной стоял Анару, выполняющий роль то ли телохранителя, то ли адъютанта.

Сначала перед ними танцевали молодые девушки, потом воины исполнили пугающий боевой танец, показали метание копья и стрельбу из лука, хотя, в принципе, все уже пользовались огнестрельным оружием, а с вождем о встрече Уоллес договорился по мобильному телефону.

Коронным номером стал поединок на боевых веслах. Мужчины дрались два на два, при этом они страшно кричали, строили угрожающие гримасы и опять высовывали языки. По ходу сражения Кахуранги пояснял, что, собственно, происходит. Оказывается, высовывание языка — демонстрация силы и желания съесть противника, что, впрочем, маори в прошлом и делали.

— А у вас есть такое весло? — спросил Гафур у вождя. Тот поморщился.

— Это не весло, а тайаха, — поправил он. — Конечно, есть, причем особая! Это реликвия нашего народа!

По знаку вождя Анару принес предмет интереса почетного гостя.

Действительно, эта тайаха выглядела как произведение древнего искусства: тщательно обработанная поверхность, красивые сложные узоры посередине рукоятки, крупные, подобранные по размеру нефритовые «глаза», идеально ровные ребра лопасти… Верхний конец заканчивался ажурной резьбой зверски оскаленного лица с высунутым зеленым языком, изготовленным из остро заточенного нефрита. Вместо собачьей шерсти на ней был закреплен большой пучок меха винторогого горного козла и перья, похожие на павлиньи.

Гафур протянул руку к реликвии народа маори, но вождь отвел ее в сторону.

— Табу! Посторонний не может дотрагиваться до воплощения Туматауэнка!

Араб отдернул руку, но изобразил восхищение, пощелкав языком и покрутив головой.

— Ей уже больше ста пятидесяти лет! — гордо сообщил Кахуранги. — И она испила много крови! А сколько перевидали ее глаза…

— И вы думаете, что эти глаза действительно видят? — не сдержавшись, бестактно спросил Гафур.

— Не думаю, а совершенно точно знаю, — несколько обиженно ответил Кахуранги.

— А как в этом убедиться? — настаивал араб.

— Очень просто. Она расскажет мне про вас то, чего я не знаю и заведомо не могу знать! Если, конечно, захотите…

— Ну, что ж, давайте попробуем, — не скрывая скептицизма, согласился Гафур.

— Тогда прошу пройти в дом! — Кахуранги завел их в просторную комнату, посередине которой стояла большая деревянная фигура Туматауэнка, перед ней нечто, похожее на древний медный жертвенник, а рядом — высокий глиняный горшок, в который вождь поставил свою тайаху.

Анару быстро завесил окна, зажег старинные масляные светильники, поднес огонь к лежащему на жертвеннике пучку сухой травы, а когда она затлела, раздул пламя. В комнате воцарился густой сумрак, а самое удивительное, что наступила тишина, как будто от веселого шума собравшейся на площади толпы их отделила тяжелая герметичная дверь бомбоубежища. Комнату наполнял пряный, приятно возбуждающий кровь, острый аромат.

Кахуранги взял Гафура за руку и принялся пританцовывать вокруг фигуры бога войны, увлекая араба за собой. Ароматный дым сгущался, все сильнее заполняя комнату. Уоллесу показалось, что мех горного козла на тайахе зашевелился, а зеленые нефритовые «глаза» приобрели красный оттенок.

— О великий Туматауэнк, — заговорил Кахуранги чужим, грубым и страшным голосом, который не может принадлежать человеку, даже если это вождь маори. — Скажи мне, что ты знаешь о наших гостях?

Красные точки в нефритовых глазах тайахи мигнули, и одновременно послышался какой-то звон, который явно исходил от воплощения бога войны. Танец Кахуранги ускорился, теперь он кружился с такой скоростью, что его силуэт расплывался и частично отставал, как при ускоренной видеосъемке. Араб отставал, но вождь буквально волочил его с такой же легкостью, с какой мощный локомотив тащит товарный вагон. Уоллес не успевал поворачивать голову, чтобы следить за этой бешеной гонкой. Звон нарастал, от него уже болела голова… Анару повалился на пол и закрыл уши руками.