Вот что рассказывает А.И. Герцен, случайно встретивший партию еврейских кантонистов в 1835 году, во время своего путешествия в Вятку. Между Герценом и «офицером-этапником» произошел следующий диалог (описано в «Былое и думы»):

«– Кого и куда везете?

– Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-, десятилетнего возраста. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил – беда, да и только. Треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем на землю). Половина не дойдет до назначения, – прибавил он.

Дети-кантонисты и учитель

– Повальные болезни, что ли? – спросил я, потрясенный до внутренности.

– Нет, не то что повальные, а так, мрут как мухи.

Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. Я взял офицера за руку и, сказав: “Поберегите их”, бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…»

Для евреев-кантонистов, то есть юношей, не согласившихся менять веру предков, существовал текст присяги, который произносился на иврите или идиш (а для принявших христианство текст присяги был обычным, на русском языке):

«Именем Адоная живаго, Всемогущаго и вечнаго Б-га Израиля, клянусь, что желаю и буду служить Русскому царю и Российскому Государству, куда и как назначено мне будет во все время службы, с полным повиновением военному начальству, так же верно, как был бы обязан служить для защиты законов земли Израильской. <…> Но если, по слабости своей, или по чьему внушению, нарушу даваемую мной на верность военной службы присягу: то да падет проклятие вечное на мою душу и да постигнет вместе со мною все мое семейство. Аминь». (Здесь имя Адонай – одно из именований Бога в иудаизме, является заменой непроизносимого имени Господа. Слово «Адонай» стало заменой имени Яхве, когда последнее было признано слишком священным для обычного употребления.)

«Еврейских рекрутов отправляли в кантонистские школы с наиболее суровым режимом, причем в места, максимально отдаленные от “черты оседлости” (Урал, Сибирь, Поволжье).

Условия содержания, муштра в школах были ужасными. Неудивительно, что, по словам военного министра Аракчеева, “кантонисты таяли, как свечи”. Началась настоящая охота за детьми, а вместе с ней процветали многочисленные злоупотребления. Так называемые ловчики (хаперсы, хапуны) заманивали детей из других общин. А впереди мальчиков ждали годы тупой муштры. За малейшую провинность, за отказ принять христианство детей секли вымоченными в соленой воде розгами, оставляли полуодетыми на морозе, окунали до обмороков и глухоты в холодную воду, наносили раны при стрижке. Оскорбления были неотъемлемым компонентом “воспитания”. А ведь эти “николаевские солдаты”, как впоследствии их стали называть, были мужественными, преданными царю и выносливыми воинами. Великий русский хирург Н.И. Пирогов отмечал особенную стойкость, терпеливость солдат-евреев во время Крымской кампании 1853–1856 годов»[5].

Вот всего несколько из множества подобных воспоминаний.

«Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без всякой милости, потом на другой и на третий день повторяли то же самое. Потом загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать».

Видимо, это был широко распространенный прием, применявшийся, кстати, и в НКВД, – пытка паром.

А вот пример более динамичный.

Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять – пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: «Крестись – освобожу!»

Евреи-кантонисты, принявшие православие, получали льготы: они более не подвергались избиениям, их не заставляли надраивать вне очереди казарменные полы, да еще и на голых коленках, и вдобавок им единовременно выдавали денежное вознаграждение.

Сохранилась масса воспоминаний бывших кантонистов, которым посчастливилось выжить. Они рассказали о тех издевательствах, которым их подвергали. Вот как описаны эти мучения в «Книге времен и событий»: детей, чтобы заставить их побыстрее креститься, секли без конца, кормили соленой рыбой и не давали затем пить, оставляли раздетыми на морозе, окунали в воду до обмороков и глухоты – ну как будто все списано с «Архипелага», но там истязали таким образом все-таки взрослых, а не детей. Когда-то в 70-х годах мой отец нашел упоминание о своем деде (бывшем кантонисте) Самуиле Лосе в каком-то журнале – в связи с цитатой из дневников Л.Н. Толстого периода Крымской войны (о разговоре Толстого с интендантом Лосем)[6].

Слева направо: Клара, Софья, Настя, Вера (сидит рядом с мамой) 62

Отслужив свои двадцать пять лет военной службы, участник Крымской войны, мой прадед Самуил Лось вернулся в родные места. Здесь он в возрасте за сорок лет женился.

Имел четырех красивых дочерей (см. фото). Сидит слева – старшая, Клара, вышла замуж за аптекаря, рядом – Софья, моя бабушка (она хорошо играла на пианино, пела, умела хорошо шить. Ее домашнее прозвище было Кукла (сокращенно – Кука).

Далее на фотографии, справа – самая младшая, Настя (в белом платье). Она прожила долгую жизнь. Ее дочь Нонну репрессировали, так как Нонна в 1937 году хлопотала за своего мужа Лазаря Ямпольского, конструктора автомобилей в Ярославле, посаженного в лагерь по ложному доносу. Нонну отправили в ГУЛАГ, мужа ее посадили на десять лет «без права переписки»[7]. Бабушка Настя воспитывала сынишку Нонны, Анатолия Лазаревича Ямпольского.

Сидит с распущенными волосами – красавица Вера, она вышла замуж за англичанина. Этот англичанин был инженером-строителем железных дорог, его пригласили в Россию, в Причерноморье – помогать проектировать железнодорожные пути. Здесь он и встретил красавицу Веру Лось, и она уехала с ним в Англию. Из Англии Вера присылала сестрам красивые платья.

Слева в платье с белой пелериной сидит Клара, жена аптекаря (в их семье после смерти матери несколько месяцев жил мой отец, пока однажды не уговорил конармейцев взять его с собой на фронт, прибавив себе немножко возраста к своим четырнадцати г одам).

В центре сидит моя прабабушка, мама всех этих девушек, жена моего деда Самуила Лося (кантониста и участника Севастопольской битвы)… Имени ее я не знаю.

О нем у меня только два документа: его фотография и выцветшая старинная бумага (см. фото на стр. 66) – «Свидетельство о явке к исполнению Воинской Повинности… зачислен в ратники ополчения втораго разряда при призыве 1893-го года, № жеребья 415».

В четыре года мой отец, тогда – малыш, потерял своего отца – Бориса (Бенциона), который утонул в море. Это случилось 1909 году. На руках бабушки Софьи остались трое детей: две дочери, Фрида, Марися и четырехлетний сын, мой отец.