Поняла, когда все гадости, которые всю жизнь Герцогиня твердила про мужа, про камеристок, про каких-то сволочей, та вдруг стала твердить, указывая старым веером прямо на нее, Карлицу. Путая то ли с мужем, то ли с несуществующей дочерью. Или сыном.

— Без меня не говори! Всё при мне! Чтобы я знала, что ты врешь! Про мать такое сказать! Я хотела бы, чтобы слушал отец!

Кто отец? Кто мать? Кто младший герцог?

— Говорить только при Герцоге требую, чтобы он сам услышал! А то он думает — ты золотце! А вот оно как! Такое сказать!

Только что Герцог был во всех грехах смертных виноват, как все перевернулось, и уже Герцогиня слово в слово выдает те же самые обвинения против нее — «своей мартышки». В какой-то миг супруг и Карлица в сознании Герцогини поменялись местами.

— Бог, он всё видит! Он тебя покарает. Только при мне говори с ним! Это же надо до такого додуматься! Мать до такого довести.

В первый раз, когда она все поняла, Карлице стало страшно. Бездна безумия стояла перед ней седая, ревущая, насылающая проклятия. После таких слов Герцогини Карлица от обиды и несправедливости плакала с сухими глазами. Слез не было, но спазмы душили, и всё ее тщедушное тельце сотрясалось от рыданий.

Обида на несправедливые укоры Герцогини. Обида на весь белый свет, в котором существует безумие. Обида на господа, который допустил, чтобы это случилось именно с ее обожаемой Герцогиней. С Первой Дамой. С той, которая подарила ей эту жизнь при дворе. Жизнь, за которую Карлица держалась зубами.

Молоденькие камеристки выдерживали приступы безумия своей хозяйки безропотно. И отстраненно. Они не помнили ее другой. Родились на свет уже после того, как пик величия Герцогини был пройден. Старуха и старуха, даром что безумная. Жизнь при герцогах сытная, во дворце удобно, Герцог и деньгами не обидит, на приданое собрать можно — чего же жаловаться на какое-то там безумие хозяйки, можно и потерпеть.

Но у Карлицы принимать всё спокойно и бесчувственно не получается.

Ее обожаемая Герцогиня, Первая Дама двора, всегда умевшая этот двор подчинить своим желаниям, стала безумной. Как та Безумная Хуана, историю которой Карлица в детстве слышала, забравшись под диван в спальне юной инфанты Марии Терезии.

Мария Терезия давно уже жена французского короля Людовика XIV. Своего двоюродного брата. Ее отец, бывший король Филипп IV и мать ее мужа Анна Австрийская, — родные брат и сестра. Как сестра им и покойная мать нынешней Королевы-Регентши старшая Мария Анна. Но прародительница у них всех была общая — та самая Хуана Безумная, которая никак не могла предать тело мужа земле и то и дело выкапывала гроб из могилы, дабы посмотреть на любимого.

Безумие своей обожаемой Герцогини Карлица принять не может. Но быстро понимает, что спорить с Герцогиней бесполезно. Бесполезно доказывать, что король теперь уже не Филипп, которого та помнит, что Марианна давно не девочка, не невеста инфанта Балтасара Карлоса, а Королева-Регентша и при дворе она теперь главная. Спорить — только огонь безумия Герцогини раздувать. Лучше соглашаться. И незаметно переводить разговор в другое, безопасное русло. Как сегодня.

— И как же появился на свет младший герцог? — спрашивает Карлица, дабы увести разговор в сторону с опасной темы.

Небылицу эту про странное якобы рождение «младшего Герцога» она слышала несчетное число раз. Спутанное сознание Герцогини цепляется за какую-то, запутавшуюся в ее сознании, историю и на ней зависает. Едва закончив рассказ на эту тему, Герцогиня немедленно начинает его снова и снова. Будто впервые. И истово обижается, если кто-то пытается ей сказать, что только что всё это уже слышал.

— Что вы придумываете? Это же надо такое придумать! И стыда так врать у вас нет! Никогда этого не рассказывала прежде. Всё в себе хранила! Никогда!

И через минуту-другую опять:

— Младший Герцог из меня просто вывалился. Во время большого стояния в честь годовщины вступления Его Величества на престол. Его Величество только вышел в зал, как шлёп! Младший Герцог выпал из меня и запутался в юбках…

Никакой «младший Герцог» из Герцогини на пол во время «великого стояния» не вываливался. Нет у герцогской четы наследников. Бог не дал. Может, поэтому и привязалась Герцогиня к «своей мартышке», вечному ребенку, дышащему ей в пупок, и держала ее при себе. Или последнее время уже «ее мартышка» держала старую герцогскую чету при себе. И подкупала, пугала, карала, утаивала, лишь бы страшная тайна ее некогда обожаемой Герцогини не стала достоянием всего двора.

Иной день в голове Герцогини что-то поворачивалось, становилось на место, и она, шествуя под руку с Герцогом по анфиладам дворца, растерянно оборачивалась по сторонам, не узнавая лиц новых и не находя многих из тех, кто был вокруг нее все эти годы.

— Где все?

В эти минуты она напоминала треску, выброшенную на берег и судорожно глотающую ртом воздух, пока Герцог не поднесет ей нюхательные соли.

— Где Второй Первый? Где Вечно Второй? Где Тощий? Где Толстый?

Хлопала Герцогиня пустыми веками — ресницы давно исчезли.

— Как «умер»? Когда?

Глаза как тарелки.

— Голова ничего не соображает… Где все? Никого не узнаю…

При виде этих больших рыбьих глаз растерянной Герцогини Карлице кажется, что пусть уж она пребывает в своем счастливом неведении и уверяет их, что Его Величество Филипп только что вышел. Главное, чтобы этого не слышали те, кому этого слышать не нужно. Всё остальное она, Карлица, сделает сама. На то она и Первая Дама двора. Она, Карлица — Первая Дама королевского двора!

Сейчас оденется — за Герцогиней бежала, едва накинув шелковый халат, оденется и пойдет к королеве Марианне. Дела не ждут.

Сбрасывает на пол халат — из одного персидского халата придворная швея сделала целых два для нее. Смотрит на себя вниз. Ничего нового.

Живот торчит. Ножки, как были тонкие как палки, так и остались. Груди появились. Подаренное королевой кольцо на цепочке между ними болтается. Колечко с красным камнем, которое когда-то сам король Филипп носил — подарок его тетки Изабеллы Клары Евгении, ее вензель ICE на внутренней стороне выгравирован. Теперь кольцо всегда с ней. Только с любого пальца спадает, велико. Так и носит его Карлица на цепочке между грудей.

Слишком поздно появились груди. Ни разу в детстве и юности Карлица не смотрела на себя в зеркало без одежды — сгорела бы со стыда. Не то что эти, нынешние. Глазом эта толстая Эухения не повела, пока Первая Карлица ее щупала.

В детстве груди других карлиц на их портретах придворного живописца Диего, сеньора Веласкеса, вызывали у нее интерес больше, чем всё остальное. Груди у них были, и Карлица ждала, что и у нее будут. Все говорили, вот придут крови, и груди вырастут.

Но крови пришли. У всех прислужниц, у которых крови пришли в один год с ней, груди как тесто в огромном чане дворовой кухни на Пасху — сначала почти на дне, а после, глядишь, и шапка высотой в два чана.

Все заказывали у придворного корсетного мастера все новые и новые изделия с всё более и более округлыми формами. И только ей новые корсеты были не нужны. Груди подались было в рост в первый год кровей, доползли с размера вишни до размера сливы и замерли. Всё!

Так и оставались сливами, до тех пор, пока на старости лет Карлица ни растолстела. И груди стали грушами. Висят как две груши. Только кому они теперь нужны.

Замуж «свою мартышку» Герцогиня выдавать не спешила.

— Зачем тебе замуж? Тебе не рожать! Куда таким, как ты, рожать-то! Покувыркаться с таким же, как ты, захочется — кувыркайся. Но замуж зачем? Перед алтарем таким, как ты, стоять — бога смешить!

Карлица запомнила — таким, как она, замуж не надо! Детей ей не рожать. Кувыркаться можно. Попробовала однажды в юности с королевским карликом. Не понравилось. Больно, и всё.

И что это другие вокруг постельных дел так маются? Как сухой палкой тебе внутрь тычут. Может, у нормальных всё по-другому? Королева Марианна долго от супружеского долга с Королем уворачивалась, только, чтобы наследника родить, а все остальное ни-ни, а после с фаворитами во вкус вошла. Такая томная просыпается по утрам. Вся жаркая. Вся сладкая. Не подумаешь, что ей сухой палкой внутрь тыкали.