Ох! Любому Черному человеку теперь обрадовалась бы, но таких уж совпадений точно не бывает.

— Въеби! Еще въеби, чтоб не очухалась!

— В Питере легко отделалась! Теперь кранты!

Перекрывшие путь отступления фанатки у нее за спиной подстегивают тех, кто сейчас перед ней.

В Питере отделалась, потому что Черный человек оказался не злом, а благом? Не убить хотел, а от разъяренных фанаток спас?

Теперь, увы, Черного не видно. Некуда бежать. И спасти некому.

Невольно закрывает лицо руками и зажмуривается, от страха приседает почти на тротуар.

Сейчас тяжелые черные мартинсы впечатаются ей в голову, до сих пор гудящую еще от питерского удара.

Сейчас ударят!

Шарахнут по голове, как вчера.

Сейчас…

Первый еще не удар, скорее, толчок, обрушивается на левое плечо. Следом еще несколько разминочных тычков — то ли на ноги ее поставить хотят, чтобы бить было удобнее, то ли заставить поднять голову и опустить руки, чтобы бить в лицо, как намереваются.

— Не убьем, так фотографию попортим, бля!

— Шоб на фотках рядом с ним не красовалась.

Малолетки — хотя почему малолетки, несколько девиц явно старше ее, — обступают кругом.

Даля вся сжимается и ждет вслед за тычками сильных ударов. Глаза зажмурены — ничего не видит. Но в шорохах вокруг что-то неуловимо меняется.

Не открывая глаз, слышит странный звук — как свист стремительно рассекающей воздух плети. Не понимает, что происходит, но приоткрыть глаза и посмотреть боится. Только слышит, как эти свистящие звуки нарастают.

И тут же крик — как вчера в Питере:

— Блять! Линяем!

И топот мартинсов.

Кто-то разгоняет напавших на нее фанаток. И те, чего-то или кого-то испугавшись, убегают от подступов к дому мужа.

Даля потихоньку разжимает веки.

Кто спас ее на этот раз? Снова Черный?

От плотного зажмуривания несколько первых секунд глаза отказываются различать предметы, но голос она успевает узнать прежде, чем кого-то разглядеть.

— Арата приемчикам научил! А Арату дед учил — кодекс самурая!

Джой!

— Какой Арата? Ах да, не из Стругацких?

— Познакомлю! — уверенно обещает Джой. —  Не следил я за тобой, не думай. Решил, что ты чемодан или сумку соберешь, надо будет донести-довезти, не самой же тебе тащить, — трогательно оправдывается Джой. — Зря с тобой сразу не поехал… Сейчас позвоню знакомому капитану милиции.

— У тебя и капитаны милиции знакомые имеются?

— Еще до появления девочек у нас херь была почище твоей! Квартиры обчищали! Машины взрывались! Парня, одетого в мою куртку, убили! Капитану Дубову, тогда еще лейтенанту, уголовные дела одно за другим открывать приходилось. Потом Олень вмешался и всё разрешилось. Дубову внеочередное присвоили, так что он нам еще и должен. Ща его зарядим, пусть проверит, что это за гопницы на тебя набросились.

— Не надо Дубова. Сама знаю, что за гопницы.

Уже отряхнув насыпавшуюся на Далину голову грязь с мартинсов, Джой помогает ей подняться.

— Пшли, вещи возьмешь… С родителями живешь?

— С мужем…

Бамс!

Джой, не заметив свесившуюся балку на разгружающейся машине, которая привезла стройматериалы к соседнему дому, ударяется о нее головой.

— Глаза твои где? — касается его головы Даля. Страшного ничего, но шишка будет. — Нужно холодное приложить, сейчас лед из холодильника достанем, приложим.

Вид у него ошалелый.

— Не думал, что могу быть замужем? И правильно не думал. Я и не замужем. Хотя замужем.

По ошарашенному виду Джоя Даля делает вывод, что отечественное кино и сериалы он не смотрит и, по счастью, «желтую» прессу не читает. Свою сестренку у Дали на руках на первой полосе вчерашнего номера «желтой» газетёнки не видел и подпись — чья она жена — не прочел…

— От мужа убегаешь?

— От себя.

— С тобой побежать?

И, видя испуг в ее глазах, добавляет:

— Вещи какие-то у ЖЖ, ну, у мамы то есть, можно взять. В Ликиных вещах недостача по объему ощущаться будет, — то ли указывает на Далину немощность, то ли комплимент делает Джой. — А с ЖЖ вы примерно одной комплекции. Не думай ничего.

Она и не думает — после двух ударов по голове это проблематично. Но, даже не думая, догадывается, что лучше отсюда уйти как можно скорее, забыв всё, зачем приходила.

Одежда, бог с ней, Женя, может, на первое время поделится. А деньги? Не будет же она у Жени на шее сидеть.

Деньги! Деньги…

Холодно.

Когда во дворце стало так холодно зимой? Раньше было тепло. В любое время года. Летом — прохладно. Зимой — тепло. Бегала босиком по каменным полам, чтобы не стучать деревяшками туфелек под чужими фижмами, и не мерзла. А теперь большим одеялом, которым трех таких, как она, можно укрыть, укуталась так, что только нос снаружи, и холодно!

Ноги как лед. Руки и того холоднее.

Еще и пот. Липкий пот, в котором она просыпается какую уже неделю. Хворь какая-то уже давно лихорадит, то кишки наружу рвет, то в холодном поту просыпаться заставляет.

Но хворь обычно неделя-другая — и проходит. Или сводит в могилу. А она застряла — ни туда, ни сюда. Не помирает она, но и не здоровеет. Зависла между небом и землей. Хотя кто знает, есть ли ей путь на небо? Грешна ли? Или свята?

И так прожила куда больше, чем собиралась.

Когда только привезли ее к Герцогине, к роскошному великолепному двору Филиппа IV, слышала про прежнего главного королевского карлика Франсиско Лекано, что умер тот двадцати двух лет от роду, прожив «немало для таких, как он». Приняла как должное. «Такие, как она» долго не живут. Собралась жить до своих двадцати двух. И всё успеть.

Успела. А жизнь оказалась куда длиннее. Уже почти в два раза дольше живет. Но умирать не хочет.

Стара она уже?

Наверное, стара. Сорок лет ей, наверное.

Рождения своего она не знает, но ее обожаемая Герцогиня, когда привезли ее ко двору, говорила, что ей десять лет. Плюс прожитые во дворце тридцать. Сорок и набирается.

Королева-Регентша и того старше, но о королевском возрасте кто вслух поминает! Марианна, она только днем вся в черном и так истово молится, хоть святых выноси, а ночи с фаворитами проводит, даром, что ей уже сорок два.

Что осталось на месте той хрупкой девочки-принцессы, которую без малого тридцать лет назад привезли ко двору и передали на руки Герцогине, дабы готовить к браку с ее дядей, королем Филиппом IV! Куда делись доброта и искренность угловатого подростка? Откуда у той девочки взялись эта жесткость, и ледяной королевский тон, и неприятие другого мнения, кроме собственного?

А ее доброта куда делась? Ее собственная доброта? Ее — Первой Дамы. Ее — Карлицы. Ее — Лоры.

Марианна в свои лета по-прежнему стройна. А ее саму последнее время разносить стало. Живот появился. И даже груди. На тридцать лет позже, чем она жаждала. Но толстеть она стала только к старости. А новые карлицы, привезенные в подарок королю новому, малахольному сыну Марианны — Карлу, с юности толсты. Эухении еще и пятнадцати нет, а живот уже висит, и живот толще, чем у нее в сорок. И ноги, и груди — все толще. Сама видела, когда новых карликов, прежде чем допустить ко двору, осматривала. В рот заглядывала. В уши. Груди мяла. Ее саму когда-то, бог миловал, так никто не мял. Она в их возрасте под фижмами дворцовую науку изучала. Эти, новые, под фижмы не пролезут. Другого рода-племени. Но грудями бог не обделил. И зимой таким, поди, не холодно.

А ей холодно. Холодно ей.

Нужно встать, выбраться из-под одеяла. Идти, не ждут дела. Бог даст, пройдет и затяжная хворь, и с делами королевскими всё наладится — и не такое переживали за тридцать лет при дворе-то.

Но холодно как!

— Скорее! Вставайте скорее!

Перепуганная прислужница поднимает ее.

— Герцогиня опять в правое крыло дворца в чем есть побежала. «К утреннему пробуждению короля!» Герцог ее остановить не может!