Окрик Его Величества парализует здесь каждого!

Всех. И каждого.

Кроме случайных фавориток-дур, временно попавших в Королевскую постель. И не успевших понять, что это временно.

Такие дуры весело хихикают в момент королевского ора — им, глупышкам, кажется, что это для всех остальных Его Величество — негодующий монарх, а для нее же «мой милый козлик», игравший с ней всю ночь, и ее высочайший окрик не касается. Она же особенная. И невдомёк, что таких особенных, и до нее, и после, не один и не два десятка!

Такие дуры не боятся. Поэтому надолго и не задерживаются. Запоминать их смысла никакого. Даже про ту, что сегодня просыпается рядом с Королем, ее обожаемая Герцогиня еще с вечера сказала, что эту толстожопую газель в расчет брать не стоит. Не того полета птица. В большой игре вокруг Королевского ложа в расчет не принимается. Максимум, родит еще одного бастарда, и с ним, снабженная тугим кошельком, отбудет восвояси. Держать при дворе и при законной инфанте своих бастардов Король не намерен. Сицилиец — исключение. Опасное исключение.

Знатные и умные дамы, в свое время испытавшие на себе все прелести и все сложности Королевского Особого Внимания, потому в этой почетной расстановке подле королевского ложа и остались, что вовремя успели понять — мужское внимание Короля уйдет. На смену тебе придет та, кто моложе, ярче, забавнее. Но грамотно и вовремя созданные из Королевской постели союзы и коалиции, будут держать тебя и твой род в строю еще долгие годы!

Такие дамы понимают, что любовные игры быстротечны, но придворные игры навсегда. И грамотно перейдя из разряда Королевских любовниц в разряд Королевских придворных, остаются на своих местах пожизненно — учит «свою мартышку» ее обожаемая Герцогиня. И Лора догадывается, о какой знатной и умной даме идет речь. Иных вариантов быть не может.

В то первое утро ее присутствия на Церемонии Пробуждения Его Величество не в духе. Гонит всех.

— Вон! Все пошли вон!

И все пятятся вон. Дабы, не приведи господь, не повернуться задом к помазаннику божьему!

Задом!

Все пятятся. Даже не представляя себе, как неудобно пятиться под фижмами, когда со всех сторон напирают.

Но все пятятся.

И Лора движется задом в такт с ними! И ощущает мощный прилив счастья!

Она! Здесь! Была!

Она Избранная!

Допущенная!

Пусть и тайком под фижмами, но она ЗДЕСЬ!

Теперь она сделает всё, чтобы здесь остаться. Будет подслушивать, вынюхивать — кто заметит ее в покоях?! Кто обращает внимание на мебель?! Она станет мебелью. Часами будет лежать под креслами и диванами, лишь бы выведать всё, что ее обожаемой Герцогине нужно!

Кто обращает внимание на таких, как она!

Кто обращает внимание на карликов!

Такие как она — предмет интерьера.

И на нее никто не обращает внимания.

А вскоре все забывают, что ее имя Лора.

И зовут ее просто Карлица.

Жизнь такая странная.

Живет Савва в воровской малине. Делает для Лёньки Серого, что тот скажет — клише для деникинских денег, документы, печати.

Работа несложная — нынешние документы все плохо составлены. А уж шрифты! Как можно настолько чудовищно пошлыми шрифтами серьёзные документы составлять?

Савва такое несовершенство мира переносит мучительно. Если даже у Родченко в плакатах, какие видел весной в Ревсовете, не всегда идеально соотношение высоты и толщины шрифта и это уже повод для дискомфорта, то теперь…

Но рисует, и не обращает внимания на несовершенство. А дальше пусть Ленька Серый сам с подкупленными типографскими разбирается.

Рисует и не обращает внимания ни на что. Его будто нет.

С того дня, как пьяный Николай Константиниди расстрелял воровского подельника Амория, одетого в Саввино синее пальто, и самого Саввы будто не стало. Закончилась жизнь, в которой было место Савве Иннокентьеву, пухлому розовощекому гимназисту, недорослю, племяннику, «обузе».

И началась жизнь другая. В которой есть место только… Вот только кому?

Кто теперь тот похудевший юноша с начавшей пробиваться редкой бороденкой — честный фраер Лёнька Серый сказал «отращивать», «ежели не приведи чё» на глаза Константиниди попадется, чтобы тот не сразу признал.

Да и признать юношу из княжеского имения теперь сложно — кепка с козырьком, армяк, штаны с отстрочкой — Савва в жизни бы такие не надел! И на жаргоне, на котором все на малине говорят, не разговаривал бы. И самогонку не пил бы. И ночи со срамными женщинами не проводил.

Савва бы никогда…

А этот, новый, носит, пьет, по фене ботает и вступает в половые связи… Лёнька Серый, в качестве поощрения, что ли, приводит с набережной девок. Савва бы замотал головой, сказал бы нет — без чувств, без страсти никакое половое сношение ему не надобно! А этот, новый, не отказывается.

В первый раз, в ту же ночь, как Ленька Серый спас его от расстрела, ничего не получилось. Грязная комнатенка, грязное лоскутное одеяло, накинутое на скрипучую койку, дешевая икона-новодел с горящей лампадкой под рушником в углу. Проститутка — рябая баба без двух передних зубов — с ним долго провозилась, рукой махнула, взяла деньги и намекнула Лёньке:

— Мальца сводить к срамному дохтуру надобно, раз у твого орёлика не стоить! Дохтура — не дохтура, но сестру медицинскую привесть могу. С опытом. Дорой Абрамовной звать. В одном полуподвале живем.

Но Серый на срамную рябую бабу махнул рукой, за дверь спровадил вместе с другой шлюхой, с которой у него самого всё получилось, и, налив в два стакана самогонки, положил руку юноше на плечо.

— Не пужайся, орёлик! Дело житейское! С того свету да в бабью койку, тут у кого хошь не встанеть!

Прежний Савва тоже решил, что расстраиваться не стоит. Влияние стресса на высшую нервную деятельность, безусловно связанную с половой и эректильной функцией половозрелого мужчины, до сих пор не изучено, но даже по отдельным прочитанным исследованиям очевидно, что после того, как он стал свидетелем собственного расстрела, некоторые функции организма у него могут быть какое-то время нарушены. Желательно проследить завтра за утренней эрекцией и тогда уж решать, расстраиваться ему по поводу собственной импотенции или подождать до следующего раза.

Наутро, как водится, всё в норме. И на следующее утро, и далее. А часто случающиеся эротические сны разбавляют те ночные кошмары, которые стали случаться с ним после расстрела.

Снится, что не расстрелянный Аморий, а он сам в разбитых очках и синем драповом пальто спиной ловит пулю, выпущенную из револьвера Николая Константиниди.

…что он, недостреленный, падает в ледяную воду. И опускается всё ниже и ниже, пока ни замирает рядом с другими убиенными — привязанные к ногам камни не дают им всплыть — страшный театр китайских воинов под водой с открытыми глазами.

…что это он мучительно пытается сохранить в легких воздух, пока пузырьки от последнего выдоха не смешиваются с просачивающейся из раны на спине кровью и не устремляются наверх, а он сам навсегда остается внизу.

…что уже не Антип Второй, а он сам клыками впивается в руку Николая с револьвером, прокусывает кожу до мяса, пачкает рот густой кровью, не разжимая зубов висит на руке Константиниди, пока тот, крича от боли, левой рукой выхватывает кортик и несколько раз с яростной силой бьет его в живот. И он, смертельно раненный, падает на каменную пристань, уже не замечая выпущенных в него пуль, а офицерский ботинок Николая, краем мыска, чтобы не испачкать волчьей кровью кожу, сбрасывает его в воду.

…что уже не Николай, а он сам стреляет сначала во фраера Амория, а затем в волка… Он сам с искаженным злобой лицом стреляет в самого себя, в Савву, стоящего в синем пальто на самом краю пристани. И в Антипа. И во фраера в том же самом синем пальто. И в женщину с белой проседью в волосах. И во всех, кто стоит на этой пристани. Стреляет. И орет. И снова стреляет. И снова орет…