День за днем ходит на разбор завалов — не найдут ли мужа труп.

Крестьяне и горожане, работающие на разборе завалов, не понимают, зачем это ей, но она ходит. Говорит, что ищет вещи мужа. Даже находит несколько рам и полуобгоревших кистей — ими первые картины и придется писать.

Доходит до Гааги — два часа пешим ходом, платить возчику нечем, но доходит. В Гаагу увозили тех, кому в лечебнице Святого Георгия уже места не хватило.

Но и в Гааге мужа не находит. Нет его там. Только еще два часа пути обратно в Делфт под моросящим осенним дождем и ветром.

Разборы завалов заканчивают к ноябрю.

Мужа нет.

В ноябре неделя за неделей обходит ближние деревни на север от города. Говорили, что раненых разбирали и крестьяне по своим домам. Видит гниющие конечности, покрытые струпьями лица, вывернутые наружу грудные клетки — все ужасы и всю боль, какую только можно увидеть. Но мужа своего не видит.

Ханса нигде нет.

Но каждую ночь теперь ей кажется, что вот-вот раздастся стук в дверь, и он войдет. Живой и невредимый. И спросит, на кого она его подменила? И для чего?

Не он сам, так дух его неупокоенный явится…

Два часа после полуночи

— Ханс мог попасть в самый центр взрыва. Ван дер Пул говорит, что он перед взрывом в сторону складов пошел.

Йоханес слушал ее, не перебивая. И только когда она закончила, начал говорить:

— Что это меняет? Только объясняет, почему ты его не нашла. И никто не нашел.

Агата поднимает глаза, силясь понять, что Йоханес хочет сказать.

— Если Ханс был ближе всех остальных к складам, взрыв мог разорвать его на такие мелкие части, что и обрывков кафтана не найти.

Агата кивает — поняла. Но это не значит, что неупокоенный дух мужа не будет стучаться в окно и не будет являться ей по ночам.

— Но кто там внизу? — спрашивает Йон.

— Не знаю. — Пожимает плечами. — Он не говорит. Совсем ничего не говорит. Ни кто он, ни откуда у него такой же, как у мужа, сюртук. Ни почему его не ищет никто.

Агата уже ходила к портному, тот тоже ничего не говорит. «Сшил для господина Ван Хогволса», — и всё. Но почему-то Агата не хочет верить портному.

Кусает губу. В тусклом свете наступает на деревянную лошадку, которую Анетта днем принесла в мастерскую, когда сама туда рисовать приходила. Поднимает лошадку, откладывает в сторону.

Смотрит на Йоханеса.

Что станет делать теперь тот, кто знает ее самую страшную тайну?

Что станет делать член Правления Гильдии Св. Луки?

Поступится своим словом художника?

Или теперь, когда знает правду, возьмет свое слово обратно? Чтобы сохранить честное имя? Чтобы ее неприглядная тайна, когда выплывет наружу, не запятнала его самого?

Йоханес молчит.

Агата снова берет лошадку, вертит обгоревшие колесики.

И вдруг…

Как же она могла забыть!

— Вспомнила что-то?

— Мы с Анеттой в тот день в мастерские шли, обед Хансу несли, она приняла какого-то мужчину за отца. Перепутала. Тот был точно в таком же сюртуке.

— Как он выглядел, этот мужчина?

— Я не видела. Дочка вперед него забежала, увидела, что не отец, смутилась — и назад.

— Думаешь, может, Анетта сможет его описать?

— Она нарисовать может. Если успела запомнить, то сделать набросок сможет. Моя девочка!

Бежать некуда. Балкон на четвертом этаже, не спрыгнешь. В голове туман. За окном туман, будто Лушкино молоко по всему городу разлили…

Некуда бежать…

На балкон выскочил, дверь захлопнул, но «Бульдогу» открыть ее труда не составит.

Это конец.

Но откуда-то совсем рядом звонкий Маруськин голос!

— Тикай!

Это всё ему кажется… Откуда Маруське здесь взяться… Да еще и на высоте четвертого этажа.

Туман… Но…

Маруськин крик всё громче.

— Тикай, дурень! Скорше тикай!

Маруська — живая, настоящая, — на балконе соседнего дома, тянет к нему руку. Расстояние между балконами приличное, сорваться с четвертого этажа проще, чем перепрыгнуть.

— Сигай! Сюды сигай! — кричит Маруська.

— Не «сюды», а «сюда», не «скорше», а «скорее», — машинально поправляет ошибки ее речи Савва, пытаясь забраться на высокие перила.

— Токи заумства твого теперяче не хватало! — огрызается Маруська, и сама тут же исправляется: — Не «теперяче», а «теперь», усекла!

«Бульдог» со сварой такой же бульдожьего вида вояк врываются на балкон, силясь ухватить Савву за полу куртки. Маруська тянет руку с другого балкона.

— Сигай!!!

И он, забравшись на перила балкона, покачнувшись, еще чуть — и упадет вниз, с силой — откуда только взялась — отбивает руку одного из «бульдогов», пытавшегося схватить его за рукав, покачивается, чтобы удержать равновесие, набрав воздуха и закрыв глаза, прыгает вперед…

…и повисает на перилах балкона соседнего дома. Маруська тянет его вверх. «Бульдоги» с другого балкона тянут руки к нему, стараясь ухватить за куртку.

— Стреляйте! По ногам, по рукам стреляйте! — кричит старший «Бульдог».

Савва висит «на одном честном слове», слабые руки заумного мальчика, не знавшего ни физического труда, ни спортивных занятий, вот-вот разожмутся и он рухнет вниз.

Маруська тянет его вверх.

— Тянися давай! Сам тянися! Сам тянись!

Для чего-то же вторая жизнь ему была дана и снова поставлена на край пропасти.

Значит ли это, что в новой, отпущенной ему жизни, он так и не понял чего-то главного? Поэтому он теперь второй раз на волоске от смерти. Или уже в третий раз. Если не поймет — умрет.

— Тянись, бугай толстый! — ревет Маруська.

Никакой он не бугай, осунулся и похудел, ничего от пухлого подростка, два с половиной года назад приехавшего в Крым, не осталось.

— Сам тянись!

Выстрелы. «Бульдоги» стреляют в Маруську. Девушка едва успевает пригнуться, но рук его не отпускает. Пуля попадает ей в кисть правой руки. Маруська кричит, но Саввину руку держит.

Злость в нем. Дикая злость!

На Константиниди. И на его «Бульдога», стреляющего в невиновную Маруську. Тогда Савва Анну и девочек подставил, теперь Маруську до тюрьмы доведет. Если его сейчас заметут, то и Маруське не выбраться. За помощь ему, сподвижнику красных и фальшивомонетчику, и ее точно расстреляют.

Откуда только силы берутся! Савва резко подтягивается, перекидывает одну ногу через перила, переваливается, спешит убрать вторую ногу, пуля успевает задеть ее по касательной — он ранен! Но он успел! Он на балконе другого дома. Вместе с Маруськой.

— Откуда ты здесь?

— Тебя, идиёта, спасать приперлась! Увидала, как Зинка тебя на экипаже увозит. Она на экипажах и по отелям только тех водит-возит, кого властям сдает! И тебя, дурака, повезла. А я энтот дом знаю, работала тута. И черный ход знаю, и балкон с обчего коридора, вот и прибегла.

Оба живы. Оба ранены. Нужно как-то с этого балкона исчезнуть. «Бульдоги» уже бегут вниз по лестнице гостиницы и будут ждать их внизу у подъезда соседнего дома.

— Бежим в разные стороны, так нас сложнее ловить!

Откуда в нем эта точность реакций просыпается? Сам удивлен.

— Ты в полуподвал, только не напрямую. Путай следы. Пусть Дора Абрамовна вытащит пулю и даст тебе лекарств и бинтов с собой.

Маруська смотрит изумленно, никогда таким решительным Савву не видела. Он и сам себя таким никогда не видел. Подсыпанное снотворное, или что ему там Изабелла-Зинка подсыпала, производит обратный эффект и, напротив, вызывает концентрацию всех умственных и физических возможностей? Зря тогда он первый бокал в горшок с фикусом выплюнул.

— Всё, что мы наменяли, в мешок! Какие деньги остались — туда же. Пустые бланки документов, ручку с пером и чернила в склянку с пробкой налей, чтоб писать было чем.

— А швейная машинка? — У Маруськи неожиданно жалобно дрожат губы.

— Новую тебе куплю! Не реви! Встречаемся возле порта. Только оденься поспокойнее. В смысле, без воланов и рюшечек.