— А сам куда?

Кровь с правой руки капает, подбородок все еще дрожит, теперь еще и рюшечками не к месту Маруську обидел. Савва достает из кармана платок, перетягивает рану, чтобы кровью дорогу не метила.

— К Сперанскому сам. Тот на корабль устроить обещал. Возле порта, как стемнеет!

Спускаются черным ходом, который Маруська знает, выходят на соседнюю улицу. «Бульдогов» вроде бы нет, те караулят их около главного входа.

Разбегаются в разные стороны.

До дома Сперанского недалеко. Адрес известен. Профессор искусствознания много раз настоятельно его в гости приглашал. Был бы он только дома!

Профессор дома. Открывает дверь. В халате. Вальяжен. Удивлен. Явно ждал кого-то другого. Савве рад.

Выслушивает внимательно. Савва рассказывает не всё. Про Константиниди умалчивает. В рассказе остается только «Бульдог», которого обманул Лёнька Серый, а Савва ни при чем, но попался, и живым из такой западни не вырваться. «Бульдог» облавы организует. Севастополь город не маленький, но всех армейских на ноги поставит, найдет. Художника, рисовавшего на набережной, каждый в лицо знает.

— Уезжать вам нужно, мальчик мой! Давно говорю вам — уезжать! В Париж! В Берлин! Учиться! Живописи и не только! В Сорбонну поступить! В Гейдельберг! С вашим умом и вашим талантом преступление в этом городе портреты на набережной малевать! Уладим! Всё уладим. Есть у меня связи в администрации порта.

Сперанский звонить выходит в коридор, снимает трубку телефона, просит барышню соединить с нужным номером.

Савва, взмокший от прыжков, стресса, быстрого бега и подсыпанного ему в вино вещества, наливает из графина стакан воды, залпом выпивает. Еще стакан. И еще.

— Отправить надобно… Сегодня же. — Из коридора слышно, как в телефонную трубку говорит Сперанский. — С запиской от меня. Не по телефону — всюду уши, всюду! Крайне признателен! Крайне. За мной, сами знаете… В любое время… С превеликим удовольствием! Сами знаете!

Возвращается в комнату, садится к столу, пишет записку.

— Без имен. Всё без имен! Должны понимать — если что, я вас не знаю, а мою записку вы, юноша, у кого-то украли. В порту Капитонова найдете, он на корабль устроит.

Савва кивает, как китайский болванчик, привезенный некогда покойным мужем графини, отцом Анны, из восточного похода и стоявший в их доме в Петрограде, на каминной полке.

Кивает, садится на диван, берет из рук Сперанского записку, несколько раз складывает, когда Сперанский выходит из комнаты, ищет, куда бы спрятать. Расстегивает штаны. Нет, кальсоны не лучшее место, выпадет при беге. Скидывает ботинок, прячет под стельку, так надежнее. Нужно обратно ботинок надеть на ногу, но руки не слушаются, ноги не слушаются, и в голове всё плывет. Подсыпанное в вино «не пойми что» действует так, что всё плывет перед глазами. Опускается на диван как есть, с расстегнутыми штанами и не зашнурованным ботинком, едва ногу в него засунуть успел. И то ли спит, то ли зависает между сном и явью.

Вернувшийся в комнату Сперанский видит его, полураздетого, на диване. Приближается.

— Мой голубок!

Тянется губами.

— Ко мне другой прилететь должен, но подождет. Всё подождет.

«Сперанский нетрадиционной ориентации, — доходит до Саввы в этом странном зависании в тумане между небом и землей. — И он думает, что я тоже».

Мысли скачут с одного на другое. Записка в ботинке. Ботинок не зашнурован, при побеге можно упасть. При каком побеге, он же вроде бы в безопасном месте, у профессора искусствоведения. Но в мозгу крутится одна мысль — при побеге можно упасть.

Сперанский нетрадиционной ориентации. А он, Савва, традиционной. Он, конечно, не пробовал. Но и желания не имел.

К горлу подкатывает тошнота — от вина ли, от подсыпанного «не пойми чего», от Сперанского. Тошнота подкатывает к горлу, и нет сил ее удержать.

— Мать твою! — визгливо орет Сперанский, отскакивая от дивана, но рвота успевает запачкать его шелковый халат и домашние туфли. Савву вырвало прямо на потянувшегося к нему профессора, который теперь пулей несется в ванную. А Савва, едва поднявшись, наливает еще воды и пьет, и пьет, и пьет.

Стук в дверь. Тишина.

Сдал его профессор? Не на пристань звонил, а в жандармерию? За ним пришли.

С трудом наклонившись и еще раз вывернув содержимое желудка наружу, Савва как во сне завязывает шнурок — спутанное сознание так и держится за мысль, что при побеге можно упасть.

— Владимир Никандрович! Привел! — кричат из-за двери.

Стук в дверь становится все настойчивее. И не закрытая Саввой на защелку дверь сама открывается.

— Свеженького, — выпаливает с порога вошедший и замирает.

И Савва замирает.

На пороге Никанор, сутенер Маруськи и некогда покойной Вальки, который, как понимает Савва, не только продажной любовью женщин в открытую торгует, но и тайком любителям иных утех юных мальчиков поставляет.

На пороге сутенер Никанор и… Игнат.

Хрупкий, тоненький, с веснушчатым носом Игнат. Которого Савва в селе Верхнем учил работать «на механизме». И который Маруське родной младший брат.

Как, в какой момент в голове мгновенно все проясняется. Савва, с неведомо откуда взявшейся силой, распахивает дверь ванной, где Владимир Никандрович застирывает шелковый халат от следов его рвоты, быстро заталкивает туда опешившего Никанора, вырвав руку Игната из его руки. Захлопывает в ванную дверь, закрывает ее на защелку и выдергивает телефонный провод, на всякий случай прихватив оторванную трубку с собой, чтобы профессор в порт перезвонить не смог.

— Бегом!

— Почему бегом? — не понимает узнавший его Игнат.

— После! Всё после расскажу. Бегом.

И уже захлопнув дверь в квартиру профессора, на бегу, перескакивая через три ступеньки в их едином полете по лестнице вниз, подозрительно спрашивает Игната:

— И часто ты здесь бываешь?!

— Таки в первый раз. До гостей позвали! Подхарчиться обещались! — не отстает от него Игнат. — А чо?

— После! Все после! Бегом!

С Маруськой они встречаются на закате в кустах желтеющего и алеющего багряника недалеко от входа в порт.

Гордая Маруська только открывает рот и начинает хвастаться:

— Машинку швейну таки продала! Соседка Ираида, сволочь, на бедствии нажиться желала, не на ту напала, заплатила сполна, а я ж ищо деникинки сменять…

Но, заметив брата, присвистывает.

— Ты туточки откель? Ты жеть на завод, Валька говорила, подался.

— А ты на фабрику! — огрызается подросток.

При тонком намеке Саввы, из какой недвусмысленной ситуации ее кровный родственник был фактически украден, Маруська отвешивает брату звонкую оплеуху.

— Идиёт! Головой думать хто будеть! Грила ж, от Никанора за версту держаться!

— Чья бы корова мычала… — снова огрызается парнишка. Но после того, как Маруська на ухо ему объясняет, для каких таких харчей сутенер Никанор привел его в профессорскую квартиру, замолкает — пареньку такое и в голову не приходило!

Пока брат с сестрой разбираются и пока окончательно не стемнело, Савва, достав из принесенного Маруськой мешка ручку с пером, склянку с чернилами и пустые бланки фальшивых удостоверений, пристраивается на большой камень писать.

— Подложить бы что, бумагу еще какую. На неровном камне не напишешь.

Маруська оглядывается, победно вскидывает бровь, дует на снова упавшую на глаза прядь и… Достает из-за пазухи все его рисунки. Всю пачку. С тем самым, с ее палящими губами-солнцем, сверху.

— Женой моей будешь! Марианной, так загадочнее.

Как ни в чем не бывало говорит Савва, выписывая почерком местного писаря удостоверения на имя Иннокентия Саввина, жены его Марианны Саввиной и ее малолетнего брата Игната.

И, не обращая внимания на гримасы Маруськи, добавляет:

— Профессор за одного вроде как просил. Троих, да еще не родных, вместо одного точно не пустят! А мужчину с женой и малолетним родственником — вполне.

Дописывает удостоверения, помахав ими в воздухе, чтобы не смазать чернила, ставит принесенную Маруськой поддельную печать и достает из ботинка записку профессора Сперанского.