Рав Ципер сидел, откинувшись на спинку стула, и постукивал пальцами по столу. Он потупил взор, и его ниспадавшие крупными прядями блестящие маслянистые волосы были схожи с корнями странного дерева, изображенного на картине, висевшей у него за спиной. Густые, переплетающиеся ветви этого дерева напомнили мне большой теребинт, за ветви которого зацепился волосами скакавший на муле Авшалом[74]. На каждом из листьев этого дерева мелким шрифтом Раши[75] было написано имя одного из великих предков сидевшего перед нами раввина.

Отец, обстоятельно излагавший суть своего вопроса, прервался на миг и сказал мне, чтобы я прекратил грызть ногти. Тут рав Ципер, оживившись, заметил, что я, благодарение Всевышнему, разумный ребенок с красивыми глазами и что меня не надо так строго одергивать из-за поступков, в которых душа человека не властна над его телом.

Выслушав отца с деланым участием, рав Ципер сказал, что нам не надлежит забывать об австралийском происхождении эвкалипта, лишь недавно укоренившегося в наших краях. Он также сослался на ботаническую премудрость, относящую иву и эвкалипт к двум совершенно разным семействам: ива принадлежит к ивовым, а эвкалипт — к миртовым. Присмотревшись к этим деревьям, добавил раввин, мы заметим, что ива сбрасывает свои листья зимой и что семена ее созревают весной, тогда как эвкалипт не сбрасывает своих листьев ни в дождливую пору, ни жарким летом, семена же его созревают осенью.

На это отец, извинившись, ответил, что как бы он ни уважал сидящего перед ним раввина, истина ему многократно дороже, и поэтому смолчать он не может. Во-первых, Австралия. Удаленность этого континента не составляет, по его мнению, ни малейшей проблемы, поскольку вечная Тора истинна во всякое время и во всяком месте. И если эвкалипт обладает всеми тремя указанными мудрецами признаками аравы, его ветви были кошерны для воздымания в праздник Суккот уже на третий день Творения, когда земля произрастила дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод[76]. Во-вторых, — тут отец счел нужным выразить свое удивление — с каких это пор раввин опирается на классификацию Линнея, который поистине есть трость надломленная[77], ведь его выводы не раз и не два решительно опровергались знаменитыми ботаниками.

Раввин улыбнулся. Ученые слова отца, сказал он, несомненно указывают на то, что произносящий их вхож во внутренние покои Торы, а потому будет лучше, если он, рав Ципер, тщательно взвесит изложенные ему аргументы. Ну а дня через два или три пусть отец пришлет меня к раввину после полудня за письменным ѓалахическим[78] постановлением, которое он к тому времени подготовит.

На улице отец сказал мне, что от раввинов нам, похоже, проку не будет. Учености рава Боймеля хватит, чтобы провести индийского слона сквозь игольное ушко, а эта птичка Ципер[79] — он, конечно, просвещенный венский доктор раббинер, но оба они, подобно прочим раввинам, трусоваты или, скажем так, слишком опасливы. А там, где нет людей, каждому из нас надлежит быть человеком[80].

Все лето отец просидел за книгами. Предмет его размышлений так его занимал, что он стал говорить во сне. Настал праздник Суккот, утром отец отправился в синагогу, и мы с матерью, стоя у открытого окна, с тревогой смотрели ему в след. В руках у него были лулав и этрог[81], и к лулаву вместе с миртом были привязаны свежие эвкалиптовые ветви.

В тот день отец получил в синагоге прозвище Клипта[82], которым его называли за глаза до конца жизни.

— Презрение и людская хула неизбежно становятся уделом всякого первопроходца, — говорил отец матери, очевидно цитируя чье-то высказывание, почерпнутое им в вечерней газете или в висевшем на кухне отрывном календаре. Время от времени он отправлялся в свои путешествия, и с его возвращением у нас дома пахло, как в праздничной куще.

Прошло тринадцать лет, отец покинул этот мир, и в поисках его завещания мы с матерью обнаружили толстую тетрадь с пожелтевшими листьями, вложенную в том трактата «Сукка». На ее первой странице красовалась надпись «Исправление аравот», и эти слова отец вывел четким квадратным шрифтом. Ниже раввинским бисерным почерком было написано: «К прояснению сущности истинной аравы».

Густо исписанная тетрадь изобиловала цитатами из Талмуда и комментариев к нему, из сочинений позднейших законоучителей и из научных трудов по ботанике. В некоторых местах отец сопроводил свои рассуждения любительскими рисунками, кое-где между листов были вложены засушенные листья ивы и эвкалипта. По прошествии стольких лет они рассыпались, стоило к ним прикоснуться рукой. Текст прерывался на полуслове во второй половине тетради. Мать, стоявшая рядом со мной и сквозь слезы разглядывавшая рукопись своего мужа, сказала, что плод отцовского вдохновения был убит бессердечными инспекторами Дова Йосефа. После их злосчастного визита отец потерял вкус к жизни и, оказавшись в плену у Риклина, постепенно ушел в тот мир, откуда не возвращаются.

Отцовского завещания мы так и не нашли.

Вечером пришел Риклин. Он впервые появился у нас с тех пор, как мать отказала ему от дома и велела оставить отца в покое. Дверь в квартиру была приоткрыта, и Риклин, вошедший без стука, уселся на тот же стул, на котором обычно сидел, когда бывал у нас прежде. Мать не подняла на него глаз и глухо процедила сквозь мокрый от слез носовой платок, что главный сват прибыл, так что можно уже и ставить свадебный балдахин. Риклин, привычный к тому, что скорбящие родственники выплескивают на него свою горечь, сделал вид, что не расслышал ее слов. Выждав минуту, он сообщил, что отец оставил у него свое завещание. Мать удивилась и, теперь уже посмотрев на гостя, мягко сказала:

— Реб Элие, принесите его.

Риклин протянул ей продолговатый конверт авиапочты и сказал, что выполнит все последние распоряжения покойного.

Внимательно прочитав завещание, мать поинтересовалась, было ли оно написано отцом, да пребудет с ним мир, еще в те дни, когда они с Риклином подолгу просиживали вдвоем, вызывая мертвых. Риклин печально улыбнулся, линзы его очков запотели. Со времени Войны за независимость, рассказал он, отец каждый год в день смерти моего брата приходил на гору Сион, поднимался на крышу расположенной там гробницы Давида и смотрел оттуда на Масличную гору[83]. С помощью бинокля и заметных с большого расстояния ориентиров — одиноко растущего дерева, выделяющегося фрагмента ограды, изгиба спускающейся к Иерихону дороги — он находил могилу своего сына и произносил кадиш[84].

В один из таких дней — по подсчетам моей матери, примерно через полтора месяца после обыска, произведенного у нас инспекторами Министерства нормирования, — отец не сумел отыскать могилу своего сына. Все известные ему ориентиры оставались на месте, но маленькие надгробия исчезли, и весь детский участок кладбища был перепахан. Если бы не два американских туриста, оказавшихся в этот час вместе с ним на крыше, отец свалился бы оттуда и разбился о разбросанные среди сосен надгробия маленького христианского кладбища, расположенного на крутом склоне у подножья Сионской горницы[85].

Риклин также рассказал, что отец, желавший уберечь мать от лишних страданий, решил скрыть от нее факт исчезновения могилы. В то же время он вознамерился восстановить оскверненные и уничтоженные могилы, когда у евреев появится возможность вернуться на Масличную гору. С этой целью он тщательно изучил все выпущенные Ашером-Лейбом Бриском брошюры с описанием древнего кладбища, его различных участков и находящихся на них захоронений[86].