Так завершилась запоздалая попытка бунта, предпринятая отцом. Запоздалая и единственная в его жизни, насколько я знаю.

Начало всему положила поездка в Петах-Тикву, но прежде, чем рассказать о ней, я должен отступить на несколько лет назад.

В бурную иерусалимскую зиму, в самом начале сороковых годов, короткое замыкание вызвало пожар, спаливший четвертый этаж и надстройку синагоги «Зохорей хама»[42] в Махане-Йеѓуда. Эта выполненная в форме башни надстройка с надписью «Росток плодородный Йосеф»[43] во всю ее ширину служила смотровой площадкой для тех, кто хотел впечатлиться красотой города, не переступая порога христианского здания ИМКА[44].

Пожар повредил солнечные часы, по которым устанавливалось время утренней молитвы и чтения Шма[45] для тех, кто молится сразу с восходом солнца, а также двое механических часов, на которые полагались в пасмурные зимние дни. Одни из этих часов указывали европейское время, другие — каирское, использовавшееся в те годы в Стране Израиля.

Механические часы были скоро починены, но солнечные долго не удавалось восстановить. Металлический шест, отбрасывавший тень на полукруглую шкалу циферблата, был извлечен из фасада и передан на хранение госпоже Перл Грейбер, внучке раввина и американского портного Шмуэля Леви, основателя синагоги «Зохорей хама» и странноприимного дома над ней.

И вот однажды в Шушан Пурим[46] зашедший к нам в гости с подарками дядя Цодек случайно упомянул, что в Петах-Тикве доживает свои дни искуснейший специалист по солнечным часам, некогда установивший такие часы во дворе главной синагоги этой земледельческой колонии[47]. Отец, молившийся в «Зохорей хама» на протяжении многих лет и старавшийся быть среди прихожан, составлявших самый ранний миньян[48], тяжело переживал утрату солнечных часов, и им было немедленно принято решение отправиться сразу же после Пурима в Петах-Тикву.

Вернувшись оттуда, он рассказал, что мастер отказывается общаться с незнакомыми людьми. Отцу удалось встретиться с одним из его родственников, и тот после долгих уговоров поведал, что престарелый мастер страшится шейха Нимера Эфенди и что его не удается убедить, что Старый Иерусалим находится теперь под контролем иорданского короля Абдаллы, тогда как новая часть Иерусалима стала израильской. На все аргументы мастер отвечал, что арабы поныне преследуют его за то, что он отказался изготовить и установить солнечные часы на Храмовой горе. И хотя с тех пор прошло почти полвека, старик оставался уверен, что предводители Вакфа[49] помнят его отказ и убьют его, как только им представится такая возможность.

Страхи старого мастера восходили к событиям, имевшим место в самом начале столетия. Среди мусульманских законоучителей разгорелся тогда острый конфликт по поводу точного времени полуденной молитвы, и шейх Нимер Эфенди счел, что наилучшим средством его разрешения явится установка на Храмовой горе солнечных часов — по образцу тех, что были установлены в Махане-Йеѓуда. Но еврейский мастер придерживался запрета на восхождение на Храмовую гору, и ни обещанные ему тридцать тысяч наполеондоров, ни льстивые слова о том, что его поступок послужит сближению сынов Израиля и сынов Ишмаэля[50], не поколебали его решимости. Когда дело дошло до угроз, он бежал из города и по совету раввина Йосефа-Хаима Зонненфельда[51] втайне от всех поселился в Петах-Тикве. С тех пор он ни разу не приезжал в Иерусалим.

Итак, отец вернулся из Петах-Тиквы с пустыми руками, однако там его постигло неожиданное откровение. Когда он в поисках старого мастера ходил по улицам этого поселения, его внимание привлекли эвкалипты, и ему вдруг стало ясно — яснее некуда, — что мы на протяжении многих поколений ошибочно исполняли заповедь о четырех растениях[52], используя в качестве «речных аравот», о которых говорит Тора, ветви малоприметного растения, тогда как в действительности Тора говорит о дереве, которое теперь называют эвкалиптом.

Мать поставила на стол перед отцом тарелку перловой каши и стакан с компотом из чернослива. Она не отреагировала на его сообщение, но, когда весной, примерно через месяц после поездки в Петах-Тикву, отец пропал, мать сказала офицеру полиции, расследовавшему его исчезновение, что она уже в тот вечер заметила, что ее муж повредился рассудком от чрезмерной усталости или из-за дальней поездки в незнакомое место. При этом, добавила мать, она была совершенно уверена, что ее муж скоро придет в себя, стоит ему как следует выспаться и отдохнуть.

Поздним вечером, через три дня после своего исчезновения, отец вернулся домой. Раскрасневшийся от долгого пребывания на солнце, он привез с собой чемодан, наполненный завернутыми во влажную материю ветвями эвкалипта и ивы. В его взволнованном рассказе о богатой источниками земле и о насаженных прямыми рядами цитрусовых деревьях выделялись высокие эвкалипты, кора которых подобна человеческой коже и вокруг которых роятся осы и пчелы. Корка ссохшейся грязи на его ботинках свидетельствовала о пережитых им приключениях.

Мать неподвижно сидела на стуле, как будто чем-то пристыженная и бессильная перед лицом внезапной перемены, случившейся с ее мужем.

— Человек — странная машина, — пробормотала она наконец, ни к кому не обращаясь, и снова умолкла. Прошло еще какое-то время, и она сообщила, что, конечно, сходит в участок сказать полицейским, чтобы они прекратили поиски, хотя и не представляет себе, как будет извиняться перед дежурным сержантом.

Когда мать вышла, отец заявил, что полицейским нет до ее переживаний никакого дела, поскольку все они заняты сейчас борьбой с черным рынком. Какая им разница, вернулся ли в свой загон потерявшийся агнец? Затем, рассеянно улыбнувшись, отец сказал, что им найдены бесспорные доказательства сделанного им открытия, и попросил меня принести трактат «Сукка»[53].

— Какое из ивовых растений именуется арава и какое цафцафа? — зашептал отец, водя пальцем вдоль строк. — У аравы ветвь красна, лист удлинен, край листа гладок. У цафцафы ветвь бела, лист кругл, край листа подобен зазубренной кромке серпа.

Отложив книгу на диван, отец достал из своего чемодана две ветки и попросил меня сказать, какая из них кажется мне, в свете только что прочитанного им, веткой аравы и какая — цафцафы. Мой ответ вызвал его радостный возглас, и он торжественно объявил, что теперь его правота доказана несомненно, поскольку даже ребенок не может ошибиться в опознании этих растений. Вслед за тем отец сообщил, что завтра же после молитвы зайдет к раввину Исеру-Залману Мельцеру[54], чтобы рассказать о своем открытии.

Назавтра отец вернулся к полудню с горящим лицом и стал без устали ругать «паскудного раввина». Мать, озабоченная положением дел в лавке, попросила его надеть фартук и, притопнув по полу, дала ему понять, что он должен следить за своим языком в присутствии посторонних.

Когда лавка опустела, отец рассказал, что раввина Мельцера не было в ешиве, в связи с чем ему пришлось отправиться к раввину Боймелю в Шаарей Хесед[55]. Тот принимал пожилую женщину, вдову скончавшегося в начале сороковых руководителя важной иерусалимской ешивы. И поскольку рав Боймель не хотел оставаться с женщиной наедине, дверь его кабинета была приоткрыта, так что отец невольно услышал, с каким вопросом пришла к нему посетительница. Ей было важно узнать, не будет ли капля воды, свисающая с крана кипятильного бака после того, как из этого бака налили горячую воду в стакан, обладать статусом «открытой воды»[56]. Раввин долго справлялся в книгах, лежавших у него на столе, и, не сумев найти в них исчерпывающего ответа, взобрался по приставной лестнице к верхним полкам своего книжного шкафа. Спустившись оттуда с кипой респонсов, он снова погрузился в чтение и размышление, а затем сказал посетительнице, что перед повторным использованием кипятильного бака ей следует сливать небольшое количество воды — вместе с висевшей на кончике крана каплей. Он также похвалил женщину за заданный ею вопрос, отметив, что великие мужья Израилевы порицали в своих святых книгах тех, кто возымел дурное обыкновение пренебрегать указанием мудрецов не использовать «открытую воду», в которой, как мы знаем из Талмуда, змеи могли оставить свой яд.