С этого момента Рингели сосредоточили всю свою энергию на подготовке к празднованию восьмидесятой годовщины императорского визита, а Риклин помогал им советами. Он два-три раза в неделю появлялся у них, называл имена людей, пожелавших участвовать в банкете, и развлекал хозяев старыми байками. Так, могильщик поведал им о поездке в Европу, предпринятой редактором газеты «Ѓа-Ариэль»[207] с целью приобретения типографского оборудования. Заручившись рекомендацией доктора Йеллинека[208], он удостоился императорской аудиенции.

— Зеленая портьера распахнулась, и в залу вошел его величество император, — рассказывал Риклин, заставляя госпожу Рингель утирать слезы. — Ровным, благорасположенным тоном он поинтересовался у реб Михла Коэна, какова будет цель его издания. И реб Михл кратко ответил императору: просвещение и прогресс.

С таким же волнением были выслушаны его рассказы о встрече реб Зелига Хойсдорфа[209] с высокопоставленными придворными советниками в Вене и о том, что рав Хаим Зонненфельд считал Франца Иосифа прямым потомком римского императора Антонина, водившего дружбу с рабби Йеѓудой ѓа-Наси, составителем Мишны.

Однажды вечером, незадолго до назначенной даты банкета, Риклин появился у Рингелей, держа под мышкой большой плоский предмет — тщательно завернутый, увязанный и накрытый поверху шерстяным армейским одеялом. Отведя бритву, протянутую ему нетерпеливым хозяином дома, Риклин аккуратно развязал все узлы, снял оберточную бумагу и провозгласил:

— Красу царскую да узрят глаза наши!

— Император! — ахнули Рингели и стали в волнении стирать пыль с картины краями своей одежды.

С потрескавшегося холста на них взирал старый император, препоясанный шпагой, в шляпе с перьями на голове. Этот написанный маслом портрет, сообщил Риклин восхищенным супругам, он выпросил на время банкета у привратника школы «Лемель». Когда этому учебному заведению, первой современной еврейской школе в Стране Израиля, исполнилось пятьдесят лет[210], граф Голуховский, возглавлявший Министерство иностранных дел Австро-Венгрии, вручил портрет императора в подарок ее директору господину Коэну-Райсу, и картина висела в его кабинете вплоть до прихода англичан. Тогда ее пришлось снять по распоряжению Сторрза, британского военного губернатора Иерусалима.

Госпожа Рингель вскинула брови, обменялась выразительными взглядами с мужем и прервала Риклина, заметив, что сейчас не время ворошить прошлое и возвращаться к старым конфликтам монарших дворов Европы. Этого особенно не следует делать в присутствии ребенка, подчеркнула она.

Приготовления к банкету достигли высшей точки вечером 12 ноября. Когда с утихших улиц исчезли последние прохожие, у дома Рингелей остановилась машина погребального братства, из которой Риклин проворно выгрузил широкие строганые доски, раскладные металлические опоры и рулоны белого полотна. Отпустив машину, он взялся за работу, и, пока господин Рингель натягивал от люстры к четырем углам комнаты праздничные гирлянды, изготовленные из шпагата с прицепленными к нему черно-желтыми флажками, Риклин расставил опоры, уложил на них доски и покрыл получившийся стол белым полотном. Ни ожидавшиеся гости, ни сами хозяева дома не могли догадаться, что им предстоит вкушать пищу на досках для омывания покойников, покрытых льняными полотнищами, в которые оборачивают тела перед погребением. Все это реб Элие позаимствовал со своего рабочего места.

Был поздний час, и мать, которой все меньше нравились мои длительные визиты к соседям, сердито постучала в перегородку, разделявшую наши квартиры.

— Соседка зовет своего единственного сына, — ехидно заметила госпожа Рингель, обращаясь к трудившимся над праздничным убранством мужчинам, и я был отправлен домой.

— Ты утром не сможешь встать, — недовольно сказала мать, встретившая меня у порога. — Забыл, что вы завтра едете в «Мисс Кэри»?

На следующий вечер, после школьной экскурсии в Эйн-Керем и моего знаменательного визита к Ледеру, я снова оказался у соседей.

Под гирляндами, за празднично накрытым столом сидели, источая медово-уксусный аромат, порядка десяти нарумяненных женщин. Вместе со своими худосочными, одетыми в белые рубашки мужьями они внимали Риклину, который, стоя во главе стола, напевно зачитывал из потрепанной книжки какой-то торжественный гимн. Позже я узнал, что это была Сионская песнь, сочиненная Йоэлем-Моше Саломоном[211]: ею встречали императора при въезде в Иерусалим учащиеся школ «Лемель» и «Дореш-Цион». На серванте позади Риклина в обрамлении павлиньих перьев был установлен портрет старого императора. В углу комнаты рядом с Багирой Шехтер сидел Ледер, сосредоточенно сдиравший наклейку со стоявшей перед ним бутылки. Исказившая его лицо гримаса красноречиво свидетельствовала, что вокальные упражнения старого могильщика не доставляют ему удовольствия. Риклин любил петь, но, когда по субботам ему случалось вести общественную молитву в сопровождении хора мальчиков синагоги «Рухама», опытные люди сразу же выходили на балкон, говоря друг другу, что даже «Марсельеза» прозвучала бы в его исполнении как заупокойная молитва.

Ледер подмигнул мне и круговым движением руки показал, как я смогу пройти к нему за спинами сидящих людей. Подвинувшись на скамье, он освободил для меня место между собой и Багирой Шехтер. Смочив языком тыльную сторону наклейки, которую ему удалось отодрать от бутылки с пивом, Ледер приклеивал ее теперь к стенке бокала с вином. Свои манипуляции он сопровождал торопливой речью, нашептывая Багире и мне, что, когда соловей допоет эту многословную просвещенческую оду, иерусалимцы дадут волю своим языкам и, как водится в любом их собрании, предадутся воспоминаниям о великом прошлом, в котором сами они не отметились сколько-нибудь приличным участием.

И действительно, когда Риклин убрал в карман пожелтевшую книжку и поблагодарил супругов Рингель за то, что они предоставили свой гостеприимный дом для проведения банкета по случаю очередной годовщины визита короля Иерусалимского в его царственный город[212], он сразу же перешел к изложению одной из своих семейных историй. Оказалось, старший брат его матери снова и снова возвращался в своих воспоминаниях к событиям того прекрасного утра, когда он, вместе с двумя десятками молодых евреев из Австрии, приветствовал императора в Моце, где тот остановился для краткого отдыха после изнурительного ночного перехода. Сделав рукой движение лихого рубаки, Риклин сообщил, что молодые люди спустились из Иерусалима верхом на белых конях, препоясанные широкими лентами цветов австрийского флага и с саблями на боку. Сойдя с коней, они низко поклонились императору, а затем, снова вскочив в седла, присоединились к императорскому конвою и сопровождали его величество до Шхемских ворот. Вместе с ними скакала сотня бедуинов из Заиорданья, и их верблюды были обучены одновременно становиться на колени передних ног.

Взявшая слово за Риклином госпожа Цимбалист рассказала, что ее дед реб Пинхас Фрост, обладавший лучшим в городе почерком, служивший делопроизводителем консульства и собственноручно писавший приветственные адреса графа Кабуги[213], был так же и тем, кто написал на пергаменте торжественное обращение к императору Францу Иосифу от еврейской общины Иерусалима. Госпожа Юнграйз тоже вспомнила своего деда, которому принадлежала идея покрыть шатер, построенный у въезда в город для встречи императора, целыми лимонными и апельсиновыми деревьями с висящими на них плодами. Рвение его было так велико, что в преддверии императорского проезда по Старому городу он собственноручно убрал паутину из верхней части крытого перехода между улицами Красильщиков и Хабад.