Супруги Рингель самозабвенно пели стоя. Свое пение они сопровождали ритмичными взмахами рук, в которых держали черно-желтые флажки, и вызванное этим движение воздуха освежило мое лицо.

Когда комната погрузилась в тишину, госпожа Рингель включила электрический свет и сообщила, что они с супругом специально для меня исполнили гимн Австро-Венгрии на иврите, как пели его когда-то участники сионистских собраний в их родном городе. Поправив берет у меня на голове, она проводила меня к двери и еще раз взяла с меня обещание никому не рассказывать о том, свидетелем чему я оказался сегодня у них дома.

Мои друзья-монархисты очень старались не навлечь на себя гнев властей, и хотя они знали, что наслаждаются временным покоем, за которым придет неизбежное столкновение с действительностью, им и в голову не приходило, что это случится так скоро.

Придя к ним наутро следующего дня, я увидел, что у них дома все вернулось к прежнему состоянию. Господин Рингель подал мне тарелку с оставшимися от вчерашнего празднества пирожными, а госпожа Рингель уже сидела на своем обычном месте, согнувшись над обтянутой сеткой деревянной головой, в которую были воткнуты длинные, как спицы, булавки. Оторвавшись от работы, она порылась в выдвижном ящике стола и протянула мне извлеченный оттуда продолговатый конверт авиапочты с окантовкой из синих и красных ромбовидных полосок. Конверт украшали зеленые марки с изображением маленького медведя на дереве, и госпожа Рингель, указав на него пальцем, спросила:

— Видел ли ты прежде коалу, мой добрый мальчик?

Отметив мое удивление, она улыбнулась и удовлетворенно сказала супругу, что своей реакцией я подтверждаю ее правоту, ведь она всегда говорила, что марки — лучшая школа для детей, растущих в отдаленных колониях. С моим уходом вчера, добавила госпожа Рингель, в ее сердце созрело решение: теперь они будут отдавать мне австралийские марки с конвертов, в которых приходят письма их дочери, и благодаря этому я смогу познакомиться с удивительной фауной пятого континента. Мне откроется существование птицы-лиры, летучей лисицы, эму и других прекрасных животных, даже и названия которых неведомы моим учителям, ведь про них ничего не сказано в Торе.

— А знаешь ли ты, что такое бумеранг? — спросил из глубин своего кресла господин Рингель. Он поднял над головой изогнутую деревянную пластину, которая обычно использовалась в этом доме как пресс для бумаг, и издал громкий боевой клич, однако госпожа Рингель внезапно насторожилась и велела ему прекратить дурачиться. Подскочив к окну, она стала присматриваться к происходящему на улице. Ее муж предположил, что к ним наверняка ведут на постриг старшую дочь Йом-Това Шейнфельда, но госпожа Рингель, отмахнувшись от его слов и не поворачивая к нему головы, сказала, что лучше бы он поднялся и разузнал, в чем дело, а не сидел в своем кресле, точно несушка на яйцах. У почтового ящика на углу собралась толпа, добавила она, и надо бы проверить, не поджег ли его один из уличных мальчишек госпожи Адлер, ведь в ящике должно находиться и отправленное ими сегодня письмо.

— Война! Здесь будет война!

С этим воплем господин Рингель вскоре вернулся с улицы. Взволнованный, он стал метаться по комнате, время от времени прилипая к окну и выглядывая наружу. Прядь волос, выпавшая из левой руки госпожи Рингель, рассыпалась по столу. Неужели гражданская оборона снова заставит ее изрезать простыни на полосы, чтобы обклеить ими наискосок оконные стекла? Хозяйка дома была напугана, поскольку ей лишь недавно удалось оттереть со стекол остатки клея.

Слова супруги еще больше рассердили господина Рингеля, заявившего, что он не потерпит насмешек в этот трагический час, когда посланцы Коминтерна истребляют последние следы монархического правления в стране. Госпожа Рингель потупила взор, и ее муж сообщил, что у почтового ящика мандатных времен появилась бригада рабочих со сварочным аппаратом, зубилами и молотками. Под одобрительные выкрики собравшихся там же мальчишек они безжалостно сбивают с ящика британского орла и инициалы Георга Пятого. Господин Рингель вежливо спросил о причинах этого вопиющего вандализма, и тогда бригадир рабочих, направив на него электрод, велел ему уматывать, если он не хочет, чтобы ему расплавили его золотые зубы.

Госпожа Рингель заново собрала рассыпавшиеся по столу волосы. Это не может ее удивить, сказала она, ведь уже в тот момент, когда сэр Алан Каннингем[197] взошел на палубу покидавшего Хайфу британского крейсера, у нее не осталось сомнений, что ужасный момент настанет. Конечно, она не могла знать, когда именно это случится, но так уж было предопределено, что монархическая символика оказалась низвергнутой в эти тусклые дни, когда сыр делают из молочного порошка, вместо кофе пьют суррогат из жареного арахиса, а яйца распределяют по карточкам.

Подав своему супругу термос, она предложила ему выпить кофе и поберечь себя, ведь теперь им придется действовать осторожно и расчетливо. Настало время для организации монархических сил, готовых выступить против существующей власти, и чем раньше это случится, тем лучше.

В последующие дни супруги Рингель то и дело возвращались к обсуждению своего плана. Ими рассылались письма друзьям во Францию и Уругвай, и в этих письмах они, используя из страха перед цензурой сложные зашифрованные намеки, испрашивали у заморских друзей необходимую помощь. Зачастив в немецкую библиотеку на улице Ѓа-Солель, они приносили домой и старательно изучали книги по истории Нового времени. В одну из суббот они отправились в Хайфу посоветоваться с доктором Бенедиктом Вайлем, который, как и они, отмечал тезоименитство покойного императора, следуя обычаям своего родительского дома в Моравии.

Из Хайфы госпожа Рингель вернулась в бодром расположении духа. Встретив меня в воскресенье радостной улыбкой, она сообщила, что их усилия приносят плоды, план обретает конкретную форму. Из беседы с господином Вайлем супруги заключили, что почитание императора поистине не знает границ: не только евреи — выходцы из Вены и Праги разделяют его, но также многие из тех, кому не посчастливилось быть в числе подданных Австро-Венгерской империи. И все это потому, что в шестидесятых годах прошлого века Франц Иосиф, посетивший Святую землю с коротким визитом, оставил по себе долгую и добрую память. Конечно, теперь уже не осталось в живых никого из жителей города, имевших счастье лицезреть императора в Иерусалиме, по пути на торжественное открытие судоходства в Суэцком канале, но госпожа Рингель была уверена, что благодарная память о Франце Иосифе сохранилась в сердцах их потомков. Возвышенные чувства подобного рода люди впитывают с молоком матери, утверждала она.

Ни для кого не секрет, продолжала госпожа Рингель, что ей отвратителен отпечаток левантизма, которым отмечен облик местных старожилов. Их певучая речь изобилует турецкими словами и арабскими поговорками, да и помыслами своими они склонны к предательству, как греки из Святогробского братства. Известно, однако, что когда тебе нужно сплотить необходимую силу, ты не можешь привередливо требовать, чтобы твоими соратниками становились исключительно люди твоего круга.

Супруги Рингель все время твердили друг другу, что, если они хотят проложить путь к единению тайных сторонников Габсбургского дома, им нужно найти кого-то из местных евреев, хранящих в своих сердцах память об императоре. Увы, моя мать оказалась права: за годы своей жизни в Иерусалиме «полюбившиеся мне немцы» не приобрели ни друзей, ни приятелей. Свой вывод она основывала на том, что в дни между Песахом и Шавуот и в период летнего траура[198] порог дома Рингелей не переступала ни одна живая душа, за исключением меня и кошки.