Это что-то новенькое! Неоправданные ожидания. Даже интересно, что конкретно он ожидал от нашей встречи?

Рома кричит с кухни:

– А рикотта – это что?

Я не заметила, как он ушёл. Подозрительно сложный ингредиент – рикотта. Медленно встаю с телефоном в руке и иду на кухню. Рома стоит у плиты с коробкой замороженного полуфабриката и читает состав. Поворачивается ко мне и смеётся. Я смотрю на него, улыбаюсь и говорю:

– Я помню, как ты возвращался из музыкальной школы всегда с гитарой наперевес. Я наблюдала за тобой из окна. Ты был такой недостижимый для меня тогда.

Рома перебивает моё романтично-наркотическо-сентиментальное словоизлияние:

– Я никогда не ходил в музыкальную школу. Ты что, прикалываешься сейчас?

Я кладу телефон на стол и подхожу ближе к нему.

– Это ты сейчас прикалываешься? Как это «не ходил в музыкальную школу»? Я смотрела на тебя в окно! У тебя на плече был чехол для гитары! Что ты меня дуришь?

Рома смеётся от моих слов, и я невольно начинаю смеяться вместе с ним.

– Что ты ржёшь? – шепчу я сквозь смех.

Минуты через три Рома смог членораздельно сказать:

– Это был кий. Кий! Я в бильярд играл! Какая, к чёрту, гитара? Где я, где гитара, Лиза?

Замороженный полуфабрикат на сковородке начал шипеть и плавиться. Мой телефон на столе снова завибрировал. Перманентный ужас уже окончательно поднялся и проник в мой мозг чудовищным озарением, что все соучастники снова начали движение, сняв эту историю с паузы. Это больше не DRAMA. Теперь это HORROR.

Ведь я больше не страдаю. Я испытываю леденящий, парализующий страх.

Индейцы злобно хохочут над своей жертвой в спальне.

Страх уже смутил мой покой…

Вернёмся назад. Во временном континууме и личностном.

Оказавшись в местах лишения свободы, человек проходит несколько стадий ресоциализации. Их можно отследить по письмам. Можно не отслеживать. Но вы, конечно, понимаете, какой из вариантов выбрала я. Главной, на мой взгляд, особенностью переписки с заключённым является цензурирование. Каждое исходящее и входящее письмо сначала проходит через цензора – человека, который читает письма и решает их судьбу. Если цензору не понравится какое-либо слово или предложение – он вымарывает его.

Мы делаем так с собственной правдой в реальной жизни. Каждый из нас, часто неосознанно, выступает тем самым цензором, решающим, что конкретно будет запечатлено в жизни, а что уничтожено.

Стадия №1.

Чувство безграничной любви, сжигающей изнутри.

Болезненные воспоминания потерянного блаженства.

Любовь на этой стадии может казаться куда более яркой и красочной, чем была на самом деле. Отношения идеализируются.

Прошлые события вспоминаются эмоционально и феерично.

Привет, малышка. Не могу перестать думать о тебе. Как бы я хотел отмотать время назад. Сейчас я только и делаю, что прокручиваю в голове всё, что между нами происходило. С утра до вечера смотрю это «кино». От первой встречи до кольца на твоём пальце. Мой адвокат оформит все документы, и мы обязательно поженимся. Ты сможешь приехать ко мне уже через полгода! Это не так уж и долго, да?

Всё будет в порядке. Со всем справимся. Мы уже так много всего пережили и, несмотря ни на что, остались вместе. Скорее бы прошли эти полгода. Я очень люблю тебя.

Он написал это письмо на третий день заключения, и судя по спокойному изложению мыслей и планам о свадьбе и нашем совместном, но краткосрочном будущем на длительном свидании в тюрьме, он в этот день был в более сносном моральном состоянии, нежели я.

В день вынесения приговора я неслась по набережной на его машине и не могла остановиться. Я ехала, ехала, ехала. Двигалась, как сломанный робот, без единой мысли в голове и с пустотой внутри, бездумно растрачивая физический потенциал. Я так и носилась по городу, пока машина не заглохла, когда закончился бензин. Я бросила её прямо на дороге, вышла и пошла пешком. Я шла от Московского проспекта до своего дома на Пискарёвском. Около четырёх часов. Не знаю точно, потому что у меня не было ни часов, ни телефона, да и я всё равно бы не засекала. Ничего не помню. Удивительно, что я не замёрзла, ведь я была достаточно легко одета для февраля.

Я пришла домой и легла спать. Не знаю сколько я проспала, но, когда проснулась, я выпила три таблетки «Феназепама» и снова уснула, точнее отключилась.

Когда я проснулась в следующий раз, то захотела повторить, но у меня закончились таблетки. Тогда я отправилась на кухню и достала бутылку вина из холодильника. Выпила её почти залпом. Антидепрессанты с алкоголем – похоже на коктейль суицидника. Минут через сорок мне стало так плохо, что я подумала, что умру. И самое отвратительное – я даже не пыталась помочь себе. Я не собиралась вызывать скорую помощь или хотя бы выпить воды. Я наказывала себя и была готова умереть. Я поступала с собой как самое равнодушное и жестокое чудовище. Я желала себе смерти. Между приступами рвоты я теряла сознание, а когда на минуту приходила в себя, то говорила себе: «Ты это заслужила! Так тебе и надо! Сдохнешь тут одна! Один в тюрьме, другой со своей женой! Это твой уровень, Лиза, ты этого достойна».

Вот такой у меня был третий день заключения. В сравнении с моим, Дима Лизин, судя по адекватному изложению в письме, был в лучшем состоянии, чем я, однозначно.

Сегодня, две недели спустя после отправки Димой письма №1 и пока я его ещё не получила, я сижу в съёмной квартире на кровати и планирую просидеть так ещё одиннадцать лет. Я физически не могу найти в себе силы, чтобы делать хоть что-то. Буквально заставляю себя ползти в ванну, чтобы помыться. И я не стою под душем, а ложусь в воду с пеной и лежу так по полтора часа, уставившись в голубую плитку и периодически ныряя под воду без какой-либо надежды на то, чтобы почувствовать хоть малейшее желание сделать вдох и продолжать жить. Из еды в моём холодильнике только яйца. Раз в день я заставляю себя съесть варёное яйцо, и иногда у меня получается даже заварить чай с сахаром.

Так прошли мои первые две недели заключения и сомневаюсь, что в ближайшее время я бы сменила режим дня, если бы не этот бешеный стук в дверь. Вообще-то у меня есть звонок.

– Открывай! Лиза, я выломаю эту дверь, если не откроешь сама!

Я с трудом поднимаюсь с кровати и медленно плетусь к двери. На мне трусы и футболка. Темно в глазах, потому что я практически ничего не ем. Он продолжает ломиться, а я пока иду к двери представляю, что это Дима Лизин. Он тоже так делал. Когда-то он был таким же яростным, как и его друг. Теперь он в клетке. Я стараюсь не думать о нём, чтобы окончательно не сойти с ума.

– Давай быстрее!

Я подхожу к двери и медленно поворачиваю дверной замок, после чего немного отшатываюсь назад и упираюсь в стену, чтобы не упасть. Клон сам открывает дверь. Я медленно спускаюсь по стене и сажусь на пол.

– Какая же ты дура! – Миша больно хватает меня за предплечье и поднимает на ноги.

Я ничего не могу ему ответить, потому что если я сейчас открою рот, то меня вырвет. Мне очень жарко и плохо. Держу свою голову левой рукой и стараюсь максимально быстро добраться до кровати. Я чувствую, как выпирающие кости в районе коленей больно скребутся друг о друга при ходьбе. Не знаю, зачем он пришёл, но хотелось бы, чтобы он скорее ушёл.

– Где машина, Лиза? – Миша еле сдерживается, чтобы не закричать. Он стоит у меня в спальне прямо в грязных ботинках. – Где машина?

Я поднимаю на него свой отупевший взгляд. По-моему, я бросила её на Московском проспекте около двух недель назад.

– Ты в этой жизни хоть что-то ценишь? Ты понимаешь, что это как минимум дорогая вещь, она денег стоит? У тебя хоть капля ответственности есть? Зря Дима на тебя её переписал. Ты всё похеришь. Идиотка!