Ее камни, ее асфальт, ее канавы и рвы, ее скрытые ловушки — все молчит.

В подвале не спят люди.

Они еще не получили никакого приказа, но всей кожею своею чувствуют: скоро бой. Последний и, может быть, самый яростный за всю войну бой.

Они спокойно ждут его.

Слюсарев черпает деревянной ложкой тушенку из консервной банки, ест и говорит:

— Рейхстаг возьмем — тут войне и конец!

— Так-таки и конец? — перебивает другой солдат, пожилой, светлоусый. — Это ты где-то вычитал?

— Сам догадался, — спокойно отвечает Слюсарев, облизывает ложку, прячет за голенище. — В рейхстаге, слышь, сам Гитлер сидит. Гитлера споймаем — и войне конец.

— Тю-тю! — засмеялся светлоусый. — Гитлер небось уж давно где-нибудь в Аргентине. Смотался!

— Как же он может смотаться, когда Берлин у нас в кольце, в окружении!

— А он на подводной лодке сиганул, — предположил Петя.

Слюсарев, усмехаясь, посмотрел на него.

— Ну, подводную лодку он, допущаю, достанет. Это возможно, но где ж он в Берлине море возьмет, а, Петя?

— Так он на аэроплане до моря полетит… — неуверенно предположил Петя.

— Нет, мне его тут найтить желательно, — сказал Слюсарев. — Я с ним поговорить хочу. Один на один. На три слова.

Автономов прислушивается к солдатской беседе.

— А хорошо бы… — задумчиво сказал светлоусый солдат, — хорошо бы войне конец. Д-да… К севу не обернемся, а к уборке как раз… хорошо-о!

— Надоела война? — спросил корреспондент.

— Что и говорить!

— Маета, разорение…

— Ну, теперь скоро кончим! — сказал Слюсарев.

— Как-то жить будем? — Разорен мир-то…

— Ничаво! Хорошо жить будем!

— Д-да… — сказал светлоусый, — жить… хорошо бы! Жить хочется!

— Небось и семейные наши заждались.

— Нелегко-то им, старикам да бабам.

К солдатам вдруг подходит капитан Селиванов. У него сосредоточенный вид — и все встают, подтягиваются, подбирают оружие.

Вася смотрит на часы.

— Через полчаса пойдем на штурм, — говорит он негромко. — На штурм рейхстага. — И вдруг, неожиданно для самого себя, улыбается светлой, лихой, мальчишеской улыбкой. — Вот хоть и не знаменитые мы, а это нам выпала великая честь: водрузить знамя победы! — Он осматривается вокруг. Начальнику штаба батальона: — Ширяев! Дай знамя!

Лейтенант Ширяев приносит знамя. Оно свернуто вокруг древка.

Вася распускает его. Гладит шелк рукою.

Потом смотрит на бойцов.

— Ну? — говорит он. — Кто хочет рискнуть и… и донести знамя до рейхстага? Два шага вперед — марш!

И все, кто был в подвале, поспешно сделали эти два шага.

— Все хотят? — удивился Вася. — Ну, черти…

— Дай мне, капитан, — сказал Слюсарев. — Я с тем от самого Днепра иду.

— Мне доверь! — просит светлоусый. — Я сталинградский.

— Мне поручи! Мне! Мне! — раздаются голоса.

— Да что вы, ребята? — засмеялся Вася. — Да ведь это же, это… чертовский риск. — Он испытующе смотрит на всех. — Вы что ж… жить не хотите?

— Жить хотим! — ответил Слюсарев за всех. — Как не хотеть!.. А победить хочется еще больше.

Вася растерянно смотрит на своих солдат. Все они ждут его решения.

Огромные, умоляющие глаза Пети… В них столько мольбы, что и Вася дрогнул.

— Ты водрузишь знамя, Петя! — сказал он. — Ты моложе, ловчее, проворнее… И сирота?

— Сирота, товарищ капитан, круглый сирота.

— Бери знамя, Петя. Водружай! — И Вася вдруг рванулся к нему и крепко расцеловал мальчика.

На Петю смотрят все. Он краснеет, берет знамя и тихонько целует его шелковый край.

Вася смотрит на часы: — «Через девятнадцать минут — штурм!» — и отходит к окну.

Солдаты расходятся по углам.

— Ну, ничего! — проворчал Слюсарев. — Авось и мы не глупые! — И он подмигнул Автономову.

— А что? — заинтересовался тот.

— Тсс! — тихо прошептал Слюсарев. — Гляди! — он показал ему что-то засунутое за пазуху.

Это был маленький красный флажок. Без номера. Без имени.

— Все припасли! — усмехнулся Слюсарев. — А там, — он кивнул головой на окно, — там видно будет, чей флаг до купола дойдет.

…Заря подымается над Кеннигсплацем.

Она кровавая.

Вася и Галя стоят у окна.

— Сейчас пойдем, — говорит Вася. — Эх, хочу я тебя поцеловать, Галя! Так хочу. А не буду. Там, — он показывает на рейхстаг, — там поцелуемся.

— Ты береги себя, Вася.

— Нет! — покачал он головой. — Не буду беречь. Сейчас не буду. Сейчас, гляди, — он показал на солдат, — сейчас никто себя не бережет!

Он вдруг с силой обнимает ее за плечи.

— Эх, Галя! Как мы славно жить с тобой будем! Так хорошо жить будем! Так хорошо! — Он обернулся к бойцам и махнул рукой: — Давай, ребята!

Вскочили на ноги бойцы.

Первая группа подошла к окну. Среди них Петя со знаменем.

На секунду оглянулись они на товарищей. Молча посмотрели. Молча, взглядом, попрощались. Кто-то приветственно и прощально рукой махнул…

…И выпрыгнули из окна на площадь.

И словно ждали этого жерла батарей, минометов, орудий…

Загрохотало небо. Застонала площадь под снарядами.

Посыпалась штукатурка в подвале.

— Давай! — крикнул Вася, и вторая группа солдат бросилась к окну.

Как парашютисты перед прыжком, замерли они у окна на секунду, перевели дух и — прыгнули.

И новая партия, ставшая на их место у окна, тревожно смотрела вслед.

— Убит? Нет, подняли, бежит. А этот упал. Готов, бедняга.

— Давай! — крикнул Вася, и люди без колебания бросились из окна.

Гремит музыка боя.

Самая яростная за всю войну.

— Хорошо жить будем, Галя! — крикнул Вася и с остатками батальона прыгнул через окно.

Теперь к окну подбегают Галя и Автономов. Они смотрят в окно, и им видна вся площадь и бой на ней.

— Никто, — говорит Автономов, — никто в мире не сможет понять наших людей. Так любить жизнь, как наши любят ее, и так легко, весело, без сожаления и вздоха идти на смерть только русские могут!

— Я за Васю боюсь… — прошептала Галя.

— Идти добровольно на смерть, зная, что это последний бой и завтра победа, и жизнь, и награда… Нет, это только советские люди могут!

— Как я боюсь за Васю.

— А я? — не слушая ее, размышляет корреспондент. — Почему я не могу вместе с ними? Почему я, как проклятый Пимен, всегда только соглядатай и никогда участник?

— Вы обязаны написать о них…

— И я напишу. Теперь уж я знаю, что напишу. Но сейчас… к черту! Кому нужны мои писания, когда там…

— Смотрите! — вдруг закричала Галя. — Петя, Петя упал!

Им видна через окно площадь. Видно, как бегут и ползут по площади через рвы и канавы бойцы. Видно, как над упавшим со знаменем Петей склонился солдат, взял из коченеющих рук знамя и побежал дальше.

— Его Петей звали, — пробормотал Автономов. — Не забыть, ничего не забыть!

— Ну, — говорит Галя. — Теперь и мне пора. — Она смотрит на корреспондента, торопливо шепчет: — Если что случится… скажите Васе: его одного… на всю жизнь… — Она вдруг порывисто целует Автономова и прыгает через окно.

— Я скажу, Галя! — кричит он вслед. И уже себе: — И поцелуй передам. Он ведь не мне. Ему. А я? Я только поверенный чужих дел, чужих страстей, свидетель чужих подвигов. Но я напишу о вас, друзья, вы не сомневайтесь!..

И он продолжает смотреть через окно на площадь.

А на площади кипит бой.

На руках вытаскивают артиллеристы орудия и бесстрашно бьют прямой наводкой по рейхстагу. Вокруг них дым и стон, падают снаряды, а они невозмутимо бьют да бьют.

Какой-то неукротимый танк — № 122 на его башне — выкатился прямо против рейхстага и бьет, бьет. Все горит вокруг него, но он не прекращает огня.

Бегут по площади бойцы на штурм рейхстага.

И многие, не добежав, падают.

В правой руке — винтовка, в левой намертво зажат красный флажок.

— Они не дошли… не водрузили знамя над куполом, — бормочет Автономов, — но это они… мертвые… своими телами проложили дорогу живым… и знамени… Я должен знать их имена!