— Большое тогда было отступление…

— Мне, может, каждая бабья слеза душу легла. Ведь и мои где-то… так же… — Он стиснул кулаки и сказал уже тише: — Нет, ты забери свои кресты, дед. Спрячь! Ты мне их чуть не в лицо кинул, а я поднял… и все за собой таскал. Тяжелые твои кресты, дед! Возьми! Теперь мне не надо. Теперь мы немцев не хуже вашего бьем. — И он вдруг засмеялся.

Засмеялся и старик.

— Признал теперь, дед, вспомнил? — смеялся Дорошенко.

— Как не признать!

Дед взял лампу со стола, поднес к лицу офицера.

В мрачных глазах Дорошенко запрыгали огоньки.

— Ну, такой же? — усмехаясь, спросил офицер.

— Словно бы рубцов прибавилось… ась?

— Солдату рубец что Георгиевский крест. И у тебя, дед, словно б морщин больше стало.

— Ох, сынок! — Война все метит. Вас, военных, — шрамами, нас, отставных, — морщинами. — Он вдруг неожиданно, по-стариковски всхлипнул. — Пришли-таки избавители! Не обманули!

— Не обманули, дед? — обнял его за плечи Дорошенко.

— Не обманули.

Кто-то кашлянул за спиною Дорошенко.

Только сейчас, оглянувшись, увидел Дорошенко, что в хате еще человек есть. Видно, лежал он раньше на печи, а сейчас, свесив босые ноги, вслушивался. Был это человек средних лет, в суконной солдатской гимнастерке.

— Вы что, товарищ, боец? — хмуро спросил Дорошенко.

— Я не боец, — мягко улыбнулся босой человек. — Извините, что нарушил вашу беседу. Уж очень интересно!

— Ночует у меня… — сказал старик. — Комендант поставил…

Человек неловко спрыгнул с печи, обул сапоги.

— Позвольте представиться, — сказал он. — Корреспондент армейской газеты «Во славу Родины».

— А-а! — улыбнулся Дорошенко. — Как фамилия?

— Нет-нет! — испуганно замахал руками корреспондент. — Я не писатель, я только так… корреспондент… фамилия моя никак не звучит. Впрочем, — смущенно улыбнулся он, — зовут меня Автономов.

— Дорошенко, — представился офицер. — Видите, и моя фамилия… никак не звучит.

— Понимаете, — сокрушенно сказал Автономов. — Все принимают меня за писателя. И спрашивают имя. А я просто маленький журналист… вот такой… с ноготок… До войны я в районной газете работал…

— До войны… — задумчиво сказал Дорошенко. — Давно это было!

Старик снял с печи и поставил на стол котелок дымящейся картошки.

— Что же, — спросил он, — долго погостите у нас?

— До зари, — ответил офицер. — Нельзя больше.

— Семья у вас… там? — тихо спросил корреспондент.

— За Днепром… — не сразу ответил Дорошенко. — Ждут… (Пауза.) Может, одни могилы ждут, а торопиться надо…

…Прямо на зрителя, с штыками наперевес, бегут бойцы.

Пот на разгоряченных лицах.

Пыль из-под сапог.

Вытянув вперед руку, кричит передний:

— Днепр, ребята!..

— Ложись! — кричит лейтенант Вася Селиванов неуклюжему человеку в солдатской шинели, пробирающемуся ходом сообщения.

Человек падает около Васи. Их обоих осыпает землею.

— Веселый будет бой? — усмехается человек в шинели, стряхнув с себя землю. Мы узнаем в нем Автономова, корреспондента.

— Вы?! — радостно восклицает Вася. — Ну, слава богу! Значит, сегодня будем форсировать Днепр!

— С чего вы взяли?

Селиванов хитро подмигивает ему:

— Ну, раз корреспондент приехал, значит!.. Вы ведь к нам даром не ездите…

— Что ж зря вас беспокоить? — говорит Автономов и вытаскивает из сумки толстый растрепанный блокнот.

— Еще одно последнее сказанье? — смеется Вася. — Много уже блокнотов исписали?

— Много! — смущается Автономов. — Полный вещевой мешок. А зачем, — сам не знаю. Газетка наша маленькая…

— Летопись войны напишете?

— Где уж мне! (Пауза.) Ну-с?

Свист снаряда. Оба пригнулись. Разрыв. Столб земли позади них.

— Пишите! — говорит Селиванов. — Артиллерийский дождь, как летний ливень, уже много суток…

— Нет, вы, пожалуйста, не для печати говорите. Вы, пожалуйста, говорите просто. Как есть.

— Тогда идите к комбату! — обижается Вася. — Он мужчина суровый.

— А где комбат?

— Вон лежит и в бинокль смотрит. Послушайте! А ведь это опять вам сюжет. Человек на переднем крае рассматривает в бинокль свой собственный дом.

— Да? Дошел-таки?

— Дошел. Теперь переплыть надо!..

— Идем к комбату! — взволнованно говорит Автономов.

Они, пригнувшись, идут по ходу сообщения.

…Капитан Дорошенко лежит в окопчике — у стереотрубы. Через трубу видно: за Днепром, на том берегу, небольшой украинский городок, в садах.

Жадно припал к трубе Дорошенко. Не обернулся, когда подползли Автономов и Вася. Они легли рядом с ним.

С Днепра потянуло ветерком…

Листва зашумела в садах…

— А дымка-то нету!.. — вдруг говорит Дорошенко.

— Что?

— Над моею хатою… дымка-то… нету! — глухо повторяет капитан и отодвигает стереотрубу.

…Снаряд падает в реку…

Столб воды…

Канонада.

Мелькнула лодка, на которой Дорошенко и Автономов.

Снаряд упал рядом…

Солдаты выпрыгнули из лодки на берег.

Песок…

Хриплое «ура»…

И — тишина.

Камыш.

…Горький дымок ползет над пепелищем…

Освобожденный город тих и пуст.

По улице медленно идет Дорошенко.

Он словно боится увидеть родной дом.

А в пяти шагах от него, как тень, неслышно идет Автономов, корреспондент.

Дорошенко подходит к дому.

Певуче простонала калитка…

В палисаднике, под окнами, — могилка.

Ни креста над ней, ни знака.

— Чья?

Задрожал Дорошенко, чуть не упал. Прислонился к изгороди.

— Чья? — прохрипел он.

Никто не ответил ему.

У калитки смущенно остановился Автономов.

Дорошенко рывком бросается в дом.

Упала висевшая на одном гвозде дверь.

Мусор и хаос в передней…

Битое стекло…

Холодный, нежилой дом…

Дорошенко вошел в большую комнату. Вероятно, здесь была столовая. Сейчас в ней — запустение, битая мебель, грязь.

Дорошенко прислонился к косяку двери. Закрыл глаза, и вспомнилось:

Большой стол — большая семья за ним. Много друзей. Во главе стола он сам, в пиджаке. Рядом с ним пышнотелая и красивая жена. Тут же дочка, Галя, пятнадцати лет. Шустрый, вихрастый Юрка. И гости… Все подпили, все веселы.

Наклоняется к Дорошенко агроном Шулейкин, говорит:

— Завидую я тебе, Игнат Андреич! И жена у тебя красивая, сдобная. И детей много, и дети хорошие, и сам ты, председатель, при полном здравье… До высокого места дойдешь! — И Шулейкин чокается с ним.

Разбивается бокал, осколки со звоном падают на пол… Стоит Дорошенко, прислонившись к косяку двери, — офицер в запыленной гимнастерке и буро-желтых от глины сапогах.

Наконец отрывается он от косяка и медленно идет по пустому дому. Сзади чуть слышно, как тень, идет Автономов… Дорошенко входит в спальню.

Знакомое старенькое платье жены валяется на полу. Дорошенко поднимает его… роняет…

Над туалетом, на одной кнопке, болтается фотография Гали, дочки…

В открытом ящике — маленькая стопочка писем. Дорошенко берет их. Читает.

«Мамочка, родненькая! Я пишу тебе из немецкого города Ландсберга, куда нас пригнали неделю назад. С Юриком нас разлучили еще в Польше, и где он — не знаю. Ах, мамочка! Если б я могла написать все, что переживаю и чувствую, — но все писать нельзя, и слезы душат меня. Где мое детство? Где моя мамочка дорогая, где мой папа, где родина, где Юрик, где подруги?»

Зажав письмо в руке, идет Дорошенко.

Его лицо черно. В мрачных глазах застыла невыкатившаяся слеза.

Он входит в кабинет.

Здесь, видно, жил немец. Здесь еще пахнет жильем.

Чужой запах. Чужие вещи. На спинке кресла болтается немецкий мундир. На столе — рюмки, огрызки еды. Немцы бежали в панике.

На столе большой портрет немца-офицера. Он улыбается гордо и самодовольно. Дорошенко опускается в кресло у стола. Молча сидит он, словно окаменев.

А в раскрытое окно лезет, лезет ветка акации и — как три года назад — сыплет лепестки на подоконник.