– А было ль счастье?

– Было, Анфельция, было,

твоя прабабушка сильно меня любила,

да так любила, что каждому говорила.

А я ее как любил, до последнего вдоха-выдоха.

До самой двери в бессмертье – из ада выхода.

Я и сейчас люблю. И ее, и все наше потомство.

Когда средь осенних туч, сквозь дощ, луч солнца

чертит в твоем блокноте еще одну линию,

то это мы на тебя смотрим с небес с Фотинией,

и радуемся, и кланяемся, и передаем приветы.

С некоторой задержкой, но к нам приходит и «Литгазета»,

и все те книги, над которыми с блохоловкой ночами

ты сидишь в своем городе – граде новой русской печали.

Человек человеку – приговор и расстрел.

Человек человеку – очередной обстрел.

Нас везли во тьме

      в еще большую тьму

              на теплоходе Глеб Бокий

учить актуальные исторические уроки.

Теперь другие уроки, не менее исторические.

Мамка моя покойная была из-под Геническа.

Папку из-под Киева занесло за каким-то…

Родословное древо у нас, что макет лабиринта.

Это еще без предков моей Фотинии драгоценной.

Знаешь, я мечтал, что выживу и куплю ей платье концертное.

Синее в пол с белым воротничком, кружевной нижней юбкой.

В мясорубке

           несправедливости

                           я мечтал, что моя голубка

выйдет на сцену снова, все еще тонкая, но уже беременная нашим третьим,

и споет стихи про любовь.

Любовь, навечно повенчанную с лихолетьем.

под нагрузкою

под разгрузкою

бьется сердце

бьется русское

сердце атомное

сердце точное

стук да стук

сердце-молоточек

дзынь да дзынь

сердце-колокольчик

бьется сердце

и добивается

роза красная

в мире сером

ты прислушайся к сердцу русскому

под нагрузкою под разгрузкою

от рождения до бессмертия

милосердия милосердия

стон предсердий

И не знаю, рассказывать ли, а может, смолчать,

наблюденье мое не из самых точных.

Сорок недель носит ребеночка в чреве мать,

растит ему сердце, легкие, головушку, позвоночник.

Из себя растит, расстается с плотью и частью души,

а он, скрюченный, в чреве ее – свет нездешний.

Ты, Анфельция, то, что говорю тебе, наверное, запиши.

А может, и не записывай, так безгрешней.

Носит маменька крошку хлеба внутри, но еще не хлеб.

Носит за тонкой стеночкой дитятко ненаглядное.

Ждет, чтобы сыне ее подрос и окреп,

молится перед неугасимой лампадою.

Богородице молится: пусть выживет, доживет,

приведет невесту, родит семерых и больше.

Ходит мамка туда-сюда, гладит рукой живот,

и чем ближе к родам, тем стеночка между мирами тоньше.

Он, конечно, вырастет, поживет свое, а в конце пути,

когда ходики на стене остановятся без пяти…

Где ты видел ходики на стене в карцере под Маяком?

Я не видел, но мне казалось. Так ли, тик ли… Чудовищным молотком

по затылку баба щербатая, самая некрасивая баба в мире,

трахнет прямого аки горбатого на краю могилы.

Общей могилы, что потом и не разберешь, где чей

сыне рожениц страны несчастной моей.

И лежат спящие вечным сном, снова младенчики

в чреве земли-матушки мальчики наши, кузнечики.

Руки за спинами связаны, в головах ветер.

Будет ли кто в ответе за них? Никто не будет за нас в ответе.

Это будет повторяться снова, снова и снова —

история многострадального Иова.

Слово в слово.

Вон он жил —

светлоголовый Иов —

не жалел слов,

славил Господа

почитал,

считал овец, складывал, вычитал.

А потом весь его капитал

поделил на нуль

диавольский поцелуй.

Прямо в лоб целовал диавол каждого из детей:

троих дочерей, семерых сыновей.

Никого не осталось, чтобы отца обнять,

только их мать

выла, рвала волосы:

«Отрекись, Иов,

как дурак сидишь,

струпья скребешь черепком глиняным.

Страданье безвинное —

то значит, что нет Бога, нет Его промысла.

Ох, Иов, Иов, ничего не осталось от тебя, кроме голоса,

вот и скажи, прокляни».

Со. Лов. Ки.

Ни в одной книге об этом не сказано,

никому не пришло на ум.

То сам диавол, завладевший человским разумом,

забирался на высокий валун

и глядел на море,

губитель да рукоблуд,

говорил «я велик», а был все равно маленьким,

что кожный струп

на теле Иова,

на теле страны моей буйноголовой.

А как звали? Ногтев, Эйхманс или Бухбанд[6].

Не так и важно.

Вот скажи мне, откуда в человеке талант?

От Господа, – скажешь.

Мол, целовал Отец

перед выходом,

и родился младенец.

Вдохнул, выдохнул,

заорал, присосался к груди,

не изувер совсем, новенький человечек.

А потом диавола в себе разбудил

и как давай калечить,

                  губить,

                        катовать.

К несчастiю рукою железною загонять.

Не плачь, Анфельция, их никого уж нету,

лежат костьми изнутри планеты,

А диавол? Диавол вечен.

Присматривается к человечине.

Присматривается к человеку

в любом веке.