IV Память Письма неотправленные, письма отравленные любовью и болью. Писались чернилами, потом, слезами, кровью, почерком кружевным, запятыми да точками бисерными. За какое-то время до выстрела. Разреши поделиться мыслями… А как вышло-то так, что теперь наша память, этих мест святых наша рана, принадлежит не нам, а нам лишь магнитики ширпотребные, принадлежит тем, кто придумал формулу слов «генетическое отребье»? Как так вышло, что горюшко мое, мою память о прадеде отобрали и сделали гаденькой-гладенькой, что тот валун из фундамента каталажки, чем-то навроде лакмусовой бумажки. Как так вышло, что то, на чем мы стоим, вкопанные по животы да по плечи, превратилось не в светлый дым от поминальной свечки, а в браваду, в расковыривание гвоздем, в шрам людоедства, в критический пост. Мой прадедушка стал для этой земли золотым зерном и теперь он во весь свой рост встал и требует: «Говори! Говори и память не отдавай». Ему было то ли сорок два, то ли сорок три, когда он из ада попал в рай. V Сидели они на жердочках, словно птицы. Росли у них на спинах голубиные крылья. Были кирпичного цвета их немолодые лица. И пахло страхом. Страх пахнет гнилью. Тут сколько ни пересказывай, все равно мало, тут сколько ни поминай, все равно всех не помянешь. Прадед мой явился прям там, во храме, ровесник мне, моложавый поджарый старец. Я писала записочки, разделяя живых и мертвых. «А у Господа живы все», – сказал иронично-колко. А потом поэта процитировал – про статус жертвы. И еще показал мне синюю крошечную наколку. VI Народ Мой прапрадед – купец первой гильдии — никогда не видел свою правнучку Лилию, но она получила от него больше, чем изумрудную брошку, спрятанную за подкладкой. Он передал ей хватку. Мой прадед умер в концлагере Соловецком, не оставил вовсе никакого наследства, но вся семья после его кончины находила причины никому ничего не рассказывать. Говорили только, что поняли с одного раза. Мой дед прошел две войны, был ранен трижды. За двором у него росли три крученых вишни. Его первая женщина загуляла с немцами. Вторая была примерной. Со второй они не были венчаны, но прожили полвека, а может, и больше, со счета сбились, в бедности, которой тогда гордились. Мой отец был физиком с идеальным почерком. Я была его младшей любимой дочерью. Неудавшейся пианисткой – кисти-циркули. Мы с ним вместе читали романы Пикуля. И как будто бы даже были счастливы в девяностые, а потом я стала взрослой. Мой сын смешанной крови еврейско-русской, мало говорит, много чувствует. И на его долю тоже уже выпало всякого. У него и моего прапрадеда характеры одинаковые. Девятнадцатый август разменял недавно купца первой гильдии прапраправнук. Говорят, человек живет в памяти трех поколений после, затем исчезает, память о нем выкуривается папиросой. И кажется, что человека никогда и не было. И кажется, все с листа начинается белого. Но это не так, поверь мне, я не помню, откуда знаю, что все они присматривают за нами из рая. Затертое слово «народ». О чем оно? Это слово. О том, что прапрадед мой в моем сыне родился снова. О том, что у каждого русского за спиною невидимый ранец, в котором прапрадед купец и дед, что был трижды ранен, отец с идеальным почерком и прадед с наколкой синей. Затертое слово «народ» на контурной карте России. VII Родинки Думаешь, это я брежу, сошла с ума от горя, нет, то море Белое выступает порами, потом точек на бумагу каплет, кляксами рифм, в которых и дiм, и дым, и Крым, и прадедушка Митрофан. Обещал мне прийти под утро, красивым, отмытым, реабилитированным. В куртке с надписью Don Аbibass. Сижу на втором этаже с сердцем заминированным. Пришел! Пришел, но чумаз, а все равно красивый, как Боженька, ясный, как свет соловецкого маяка. Принес в дар ложку, обычную ложку, три картофелины, два буряка, половину моркови, лаврушку да лист капустный. Вскипятил воду, чего-то там наварганил, разлил по тарелкам. Зачерпнула, а в ложке пусто. Зачерпнула, и снова пусто… Длинная стрелка застряла на без четверть смерть. «Сколько той жизни, – хохотнул в кулак, — но самое главное в ней с рóдными набыться и посмотреть, хоть одним глазком посмотреть, как родинки моей драгоценной жонки станут носить потомки». * * * Вот тебе, Анфельция, лагерная моя ложка. Запомни, Анфельция, русский народ – матрешка. Из большой достаешь среднюю, из средней еще усредней. Десятки, сотни, тыщи, муллионы людей. Сижу внутри глубоко-глубоченько-глыбоко. Маленькая такая матрешечка для брелока. А вынь меня, и большая станет пуста-пустехонька. Будет тебе охать. Будет тебе причитать, Анфельция, об ушедшем. Поздравляю тебя, Анфельция, со всем прошедшим. На часах меж тем без десяти кончина. Береги мужчину, Анфельция, береги своего мужчину. Вы, бабы, структуры воловьей, мед уст со звериной кровью, а мы – шеи широкие да ноги глиняные, с мамкой-землею связаны пуповиной, потому и живем коротко между молотом и Молотовым [5], между молотом и молохом. вернуться Секирка – мужской штрафной изолятор в Вознесенском храме на Секирной горе. вернуться «Я оправдываю репрессии, хоть там и были крупные ошибки…» – В. М. Молотов. |
