– Ну вот, всё ясно, – сказала Госян и показала брату язык: что, мол, слопал? – Давайте потанцуем, а то у нас не день рождения, а какое-то собрание.

– Потанцуем, потанцуем, – захлопал в ладоши самый младший, Цюшэ. Ему исполнилось двенадцать лет, но ростом он был уже выше Цзинь, и ему хотелось, чтобы его воспринимали как взрослого. – Я танцую… – он поискал глазами и просиял: – с Мэй!

– Ты решил увести у меня жену? – грозно начал Сяопин. – Брат называется!

– А что, тебе одному можно любить таких красавиц?! – не остался в долгу Цюшэ.

– Вот родится сын или дочь – сам будешь воспитывать.

Пока братья перешучивались, а Мэйлань над ними смеялась, Чаншунь и Цзинь передвинули стол, освобождая пространство, Лиза убрала в стороны стулья, Госян достала патефон и пластинки. Семён Иванович взялся заведовать музыкой, то есть накручивать ручку патефона и ставить пластинки.

– Что желает молодёжь? – спросил он первым делом. – Вальс, танго, фокстрот?

– Варсити дрэг, – заявил Цюшэ.

– Что-о?! – удивился Сяопин. – Ты знаешь варсити дрэг?!

– Ну, тогда чарльстон, – увильнул от ответа младший брат.

– Ни варсити дрэг, ни чарльстон нам пока нельзя, – уже спокойней сказал Сяопин, обнимая за плечи Мэйлань.

– Да и пластинки такой нет, – перебирая диски, пробормотал Семён Иванович. – Танцуйте фокстрот. Вот, к примеру, «Бублики». Поёт Леонид Утёсов.

– Кто это?! – удивился Цюшэ.

– Это молодой, но уже известный джазовый певец из Советского Союза, – неожиданно, даже с некоторым вызовом, заявила Лиза.

– Лиза, ты говоришь таким тоном, будто мы против Советского Союза, – уменьшил её горячность Сяопин. – Это не так.

А из патефона уже залихватски звучал баритон:

Цюшэ тут же пригласил Мэйлань. Она вопросительно взглянула на Сяопина, тот одобрительно кивнул, и пара пошла небыстрым шагом по небольшому пространству между столом, диванчиком и тумбочкой с патефоном. Сяопин подал руку Лизе, Чаншунь – Госян, а Цзинь уселась на диванчик рядом с Семёном Ивановичем.

– Устала, – пожаловалась старому другу, – не до танцев.

– Как там дела в Управлении? – поинтересовался Вагранов. – Гоняют русских?

– Гоняют, – вздохнула Цзинь.

– Слава богу, Машенька не дожила до этих страстей, – грустно сказал Семён Иванович и перекрестился. – Но как же власти халяву любят, уму непостижимо!

– Что такое «халява»? – вяло спросила Цзинь. Ей страшно захотелось пойти и лечь в постель, еле удержалась, чтобы не положить голову Вагранову на плечо. Он правда ничего не заметил.

– Халява, милая моя, это когда ничего не делаешь, а всё получаешь.

– Олигархический капитализм?

– Можно и так сказать. Кто построил КВЖД? Россия. А кто её хочет заграбастать? Китай! Такую дорогу-игрушечку желает получить на халяву! Ни стыда, ни совести! Ни капли благодарности!

– Семён Иванович, вы подали на советское гражданство?

– А зачем? Нам с Лизой возвращаться в России некуда. Домик мы с Машей получили за выслугу лет, его не отберут… Надеюсь, что не отберут. Лиза работает, у меня за время службы кое-что подкопилось – нам хватает. Продукты, я слышал, у нас дешевле, чем у советских.

– Да, – задумчиво сказала Цзинь, – продукты у нас всегда были дешевле. Помните, как мы помогали голодающим в Советской России?

– Ещё бы не помнить! Мы с Машей тогда были просто поражены!

– Голодом? В Китае он тоже нередок, – вздохнула Цзинь. – У нас, бывает, тысячи умирают без куска хлеба. А в гражданскую войну тем более.

– Нет, Ксюша, не голодом, а тем, как харбинцы кинулись помогать. Они словно забыли, что бежали от большевиков. А многие белые – будто и не сражались с красными. Собирали деньги, разные ценности, одежду, продукты… Концерты давали благотворительные… И сколько отправили вагонов с зерном, крупами, маслом, сахаром, мукой! Уму непостижимо! Вся КВЖД помогала, да и не только дорога, не только Харбин.

– И не только русские, – вставила Цзинь.

– Да-да, конечно, и китайские служащие. Я помню, как ты агитировала…

– Я не к тому, – смутилась Цзинь. – Я говорю про китайцев, но там были и евреи, и армяне, и монголы, и грузины… Все будто братьев спасали!

– Так все и есть братья. – Семён Иванович даже немного удивился, что Цзинь сказала «будто». – Братья и сёстры! На одной земле живём, под одним небом! И под Богом одним, хоть он по-разному называется. И хорошо бы так навек и каждый день, а не только в горькие дни.

– Хорошо бы! Но вряд ли когда получится.

– Кто знает! Кто знает!

У танцующих были свои разговоры.

– Куда думаешь поступать? – спросил Чаншунь у дочери, которая норовила перейти на быстрый шаг: папа ей казался неуклюжим и медлительным.

– Пока не знаю. Папа, ну что ты, как слон?! Ногу мне отдавил!

– Прости. В академии танцам не учат. И на фронте – тоже. А что думаешь делать?

– Пойду в Управление. Может, в канцелярию, может, в мамин отдел. Поработаю годик-два, а там видно будет. Может, замуж выйду, – хихикнула дочь.

– Уже есть за кого? – насторожился отец.

– Найдётся. У тебя дочь умница, красавица – найду себе принца.

– Смотри, чтобы принц гуайву[11] не оказался.

– Красавица и чудовище! А что? Замечательная сказка! Сказки всегда хорошо кончаются.

– Сказки – да, а в жизни бывает по-разному.

– Как живёшь, подруга? – ловко разворачивая, спрашивал Сяопин Лизу, у которой в детстве с удовольствием учился русскому языку. С той поры они виделись не часто.

– Да так себе, – неопределённо отвечала та, пряча глаза. – Работаю телефонисткой в отделе тёти Цзинь.

– Я чем-то тебя обидел?

– Почему ты так решил?

– Ты не смотришь на меня.

– Я устала танцевать. Давай сядем.

Они сели на стулья у стены. Разговор не клеился. Сяопин видел, что Лиза расстроена, но чем, почему, не мог понять. А девушка еле сдерживала слёзы: увидев беременную Мэйлань и то, как относится к ней Сяопин, она поняла, что мать, потихоньку ей внушавшая, что Сяопин – её суженый, глубоко заблуждалась. Сяопин никогда не считал себя женихом и как-то в разговоре обмолвился, что ему даже слово это – вэйхунфу – противно. Оно и самой Лизе не нравилось – что китайское, что русское, – а вот о Сяопине-муже она по-девчачьи мечтала. Видела, как наедине ведут себя родители, однажды подсмотрела их любовную игру, и ей страстно, до замирания сердца, захотелось самой это испытать. Она попробовала увлечь Сяопина, как раз в тот день, когда праздновали его поступление в университет: улучив момент, когда взрослым и младшим детям было не до них, увела его в детскую и стала целовать.

– Ты с ума сошла! – испугался он. – Тебе же только четырнадцать!

– Девочки взрослеют раньше мальчиков, – прошептала она, положив его руку себе на грудь и стараясь прижаться к нему всем телом.

Сяопин, до того неуверенно противившийся, вдруг оттолкнул её от себя и выбежал из комнаты. Лиза заплакала от обиды – почему он так грубо себя повёл?! – но быстро успокоилась, подумав, что он ещё не повзрослел, хоть и на три года старше. Однако с той поры между ними при встречах словно пролетал прохладный ветерок, а потом Сяопин и вовсе уехал в столицу, приезжая лишь на каникулы, во время которых был занят то политическими семинарами в марксистском кружке, которые вела его мама, то своими младшими сестрой и братом. А потом появилась красавица Мэйлань. С одного взгляда при знакомстве Лиза поняла, что девушка заняла в жизни Сяопина то место, о котором мечтала она, и это понимание повергло её в длительное уныние, скоро ставшее привычным жизненным состоянием. Хотя где-то глубоко в душе теплился уголёк надежды, что богатая благополучная чистокровная хань[12] Мэйлань наиграется с бедным чжунгэ хуньсюэ[13] Сяопином и оставит его для неё, Лизы. Теперь эта надежда угасла.