– Святые угодники! Какой еще магрибинец, откуда? Да как же это ищейки мои не докопались? – так и вскинулся, задетый за живое, Щелкалов. – Ах, сукины дети! Дармоеды… Но, погоди, он-то каким боком к сей сказке прилепился?– Так какая же сказка без колдуна? Окстись, Андрей Яковлевич! И прилепился сей магрибинец не на пустом месте… не просто так. Это все наш постельничий, Димитрий Иванович, постарался, да так подстроил, что арапа сего к самому царскому лекарю Бомелию подсадил, дабы тот слушал, следил да все ему доносил, мне же от того великий урон учинился – потерял я своего наставника! Смекаешь теперь, к чему магрибинец? Елисея-то Бомелия еще не забыл? Паскуднейшая была персона… недаром «лютым волхвом» прозвали! Только арап тот и его перехитрил.

– Это ж надо! – дьяк восхищенно прищелкнул языком и долго качал головой, пытаясь представить себе, как все это могло происходить. – Ну, тогда понятно, а я-то дивился, как, думаю, исхитрился Димитрий Иванович провернуть етакое дельце под неусыпным оком самого Грозного? Поистине, чудны дела Твои, Господи!

– Истинно так! Дяде повезло… видно, за доброе дело Господь спас. Зато Бомелию пришлось поплатиться, хотя и за другие проказы, ну да он заслужил. Помнишь, в 1575 году, по осени, Елисея, как индюшку на вертеле, живьем изжарили – доигрался чернокнижник!

– Как не помнить, – задумчиво кивнул дьяк и, помолчав, осторожно спросил: – Прости, Борис Федорович, если я чего лишнего себе позволяю, но уж очень хотелось бы понять, с чего это постельничий Годунов так рисковал из-за какого-то сотника, чужого ему человека? Время ведь было страшное, головы и без всякой вины летели, а он… пойти против воли царя! Да не просто царя, а сыроядца, пред коим дрожали даже самые закаленные, самые смелые – не диво ли?

– Чего винишься, Андрей? Твое любопытство понятно, только знаешь, лучше у него самого спроси, навести его как-нибудь на досуге – старик только рад будет поговорить – добрые дела вспоминать отрадно. Да я могу всех причин и не ведать. Кажется, дядя был тому сотнику чем-то обязан, а он всегда одно правило твердо соблюдал – за добро плати сторицею, тебе же потом добром и воздастся. А ежели, говорит, поскупишься – жди беды. Может, в том и причина?

– Редкой мудрости человек! – дьяк только развел руками и, помолчав, вздохнул: – Кто из нас, грешных, может похвалиться подобной добродетелью?

Годунов нахмурился. Намек был понятен. Раздраженный и глубоко задетый, он уже готов был дать достойный отпор злоязычному дьяку, но удержался и промолчал. Перед собой уж чего греха таить! Ему-то не раз случалось забывать добро… и ежели следовать дядькиным рассуждениям, то и расплаты ему не миновать… что посеешь – то пожнешь! Все справедливо. Но дети… и снова он почувствовал эту странную тяжесть в груди, а потом удушье, от которого темнело в глазах. Что, если за его грехи придется платить им, ни в чем не повинным? Враги его множатся… вон и друзья, почитай, все отпали… да и были ли они у него? Сторонники, не более, теперь же и тех становится все меньше, а впереди столько дел! И такое одиночество…

Борис поежился, его обдало холодом, а по спине и ногам пробежал озноб. Ладно, будет об этом! Теперь-то уж назад не поворотишь…

Он встал, прошелся по кабинету, выпил воды и, вернувшись к письменному столу, с любезной приветливостью поглядел на Щелкалова.

– Вот видишь, Андрей Яковлевич, похоже, нынче мы неплохо потешили друг дружку, как мыслишь? Вспомнить и то будет приятно, не все ж в этих треклятых заговорах ковыряться! А к Дмитрию Иванычу сходи, он о былом потолковать любит. – Годунов сел, подумал немного и вдруг лукаво улыбнулся. – У меня к тебе тоже вопрос имеется… то, что ты по делу Лобанова вроде как дознание учинил, оно понятно – ты любишь проницать человеческие судьбы. Но вот от чего мне сию тайну поведал – только ли из желания потешить? Признаюсь, невдомек мне. Ты ведь зазря ничего не делаешь, верно?

Дьяк ответил не сразу. Он серьезно, даже печально поглядел на Годунова, потом вздохнул.

– Мог бы и догадаться, Борис Федорович, – в оное время мы ведь друзьями были, ты меня даже отцом называл… прости, не к месту вспомнилось. А тут-то чего гадать? Дело простое. Отец сего шпигуна жизнью и невестой обязан твоему дяде. Сиречь – косвенно – как бы и тебе, его любимому племяннику. Отсюда и мыслишка: молодой Лобанов может быть нам полезен, а уж вреда, точно, не причинит. Спросишь – в чем полезен? Пока не ведаю, но, опять-таки, ежели вспомнить Дмитрия Ивановича, то всякое доброе дело приносит добрые плоды, надеюсь, принесет и в этом случае. Отчего ж не рискнуть, попытка не пытка!

– Не все умеют помнить добро, и уж тем паче, не всякий согласится платить по старым счетам родителей. Да и знает ли он, о чем речь? Его отец, из осторожности, мог ничего детям и не рассказывать… тоже, небось, пуганый был.

– Этот захочет! – с уверенностью отозвался Щелкалов. – И даже почтет сей долг делом чести. А ведает он о прошлом родителей али не ведает… так то уж наша забота. Может ведь и сведать… верно ли мыслю?

Годунов задумчиво поглядел на Щелкалова, потом кивнул.

– И то. Пусть ему кто-нибудь сию тайну откроет… ты прав, такой человек может пригодиться… а знаешь что? Устрой-ка этому Лобанову встречу с бывшим постельничим царя Иоанна… смекаешь? А там поглядим… – Он помолчал, что-то прикидывая, потом довольно улыбнулся. – Ну, как, усвоил я твои уроки?

– Усвоил, вижу! Только ты и сам в интригах силен, Борис Федорович, мне ли тебя учить? И касаемо сего шиша молодого ты хорошо придумал – сведу-ка я его с Дмитрием Ивановичем. Нутром чую, какую-то роль вольно али невольно – он в наших делах сыграет. Вот увидишь, прямо или косвенно, он нам послужит…

Борис улыбнулся и задумался, приветливо поглядывая на Щелкалова, давно уже у него не было такого хорошего настроения.

– А знаешь, Андрей! Скорее всего, сей вьюнош для дела нам вряд ли пригодится. Да и зачем парня зазря в шпигуны рядить? У нас с тобой этих агентов, что собак бродячих, только успевай куски кидать! А вот для души он нам уже послужил… спасибо тебе, отец, что порадовал! Это ж надо, какую дивную сказку раскопал…

Весь этот день боярин Василий Андреевич Салтыков был особенно хмур, даже мрачен. А не заладилось все с самого утра, когда, по давней привычке, он зашел проведать дочь, к которой питал мучительную, непонятную ему самому слабость. Непонятную, ибо такая дочь ни в чем не отвечала его чаяньям. Более того, постоянно раздражала, вызывая чувство смутной вины и жалости, хотя разве он виноват в ее странной хвори? Волю Божью не обойдешь – тут уж он ничем не мог ей помочь. И еще вопрос – нужна ли была ей самой эта помощь? Аннушка жила в своем, закрытом для всех мире, даже не пытаясь из него выйти, поскольку он – этот ее мир – служил ей защитой против мира окружающего. Он давно это понял и с тех пор оставил все попытки повлиять на ее жизнь или хотя бы привычки. Это было невозможно, да и не нужно. Зато она, похоже, не теряла надежды его исправить – слишком уж часто взывала к его совести. За такую вольность другой отец давно бы уж упрятал ее в монастырь, а вот он не мог, хотя понимал, что когда-нибудь придется, понимала и она, пока же не хватало духу. Останавливала жалость и то самое чувство вины, вины за что? Перед кем или перед чем? Он предпочитал не задумываться – ежели дать волю совести, того и гляди, придется признать, что дочь права, обличая его. Она это умела, даже без слов, одним взглядом, который словно прожигал душу. Вот и сегодня, едва он вошел, Аннушка посмотрела на него с таким укором и страхом, точно прочла его мысли и знала о том, что они задумали. Василий Андреевич попытался защититься гневом.

– Могла бы и поприветливей встретить отца! Чего уставилась, как на вурдулака?

Аннушка побледнела, но не опустила глаз, продолжая пристально вглядываться в его лицо.

– Чего воды в рот набрала? Отвечай! – он повысил голос, сердясь все сильнее, и двинулся к ней, нарочито громко захлопнув за собою дверь. – Я что, порешил кого?!