– Люди добрые… да что ж это творится?! Самого блаженного Ильюшу сквернавцем и враном обозвал!! – Ой, православные! Чую – быть беде! – дурным голосом взвыла какая-то баба.

– Да ты сдурел никак?! Прихвостень Борискин! Юродивого, Илью нашего, не признал?!

– Кому грозишься, кобель несуразный? Кого в разбойничье ваше гнездо тащить собрался?! – Человека Божьего схватить возжелал?! Нешто кто его удержит? Сам Бог глаголет его устами… не тронь Божьего человека, засранец, пусть говорит! Пусть нам правду поведает!!

– Юродивых испокон веку даже самые лютые кровопивцы пальцем не трогали! Врежьте ему, православные! Врежьте, извергу рода человеческого!!

– Убирайся отсюдова, покуда цел, нехристь! Пошел вон, пес бесстыжий!

– Убирайся!! Уноси ноги, коли жить охота! – гневные крики раздавались со всех сторон, народ напирал, давя друг друга и ярясь не на шутку. – Убирайся, покуда мы твоему коню жилы на ногах не подрезали… Над толпой снова взметнулся резкий, надрывный голос юродивого. Юрий, ошеломленный и помятый в давке, слов не разобрал, зато народ, бурливший вокруг всадника, вдруг, разом потеряв к нему интерес, отхлынул, устремившись на звук этого рвавшего душу голоса. Его подхватило и поволокло, точно щепку в водовороте, протащило мимо паперти и притиснуло к стене, вместе с каким-то звероподобным мужиком, к тому же пьяным. Мужик, от которого несло так, что Юрию стало тошно, орал невразумительное, то ли протестуя, то ли угрожая, похоже, даже не ведая кому. Юрий понял, что пора выбираться из этой свалки, и рванулся в сторону, пытаясь оказаться подальше от гнусного соседства. На его беду, попытка не удалась – он лишь привлек к себе внимание свирепого соседа. Мужик обернулся, подозрительно шаря вокруг маленькими, мутными глазками, углядел Юрия и вдруг, придя в бешенство, поднял огромный волосатый кулак и с ревом обрушил ему на голову.

Будь на Юрии теплая меховая шапка, какие носят в Московии, она бы смягчила удар, но его подвело собственное легкомыслие – любовь к щегольству. В этот день он, как на грех, вырядился в немецкое платье и надел мягкую широкополую шляпу, с роскошными белыми перьями. А для чего? Перед кем, спрашивается, было красоваться? Шляпа из тонкого фетра не защита, к тому же и та потерялась в потасовке. Удар был чудовищным, и Юрий, не успев ничего ни осознать, ни позвать на помощь, осел наземь, стремительно погружаясь в слепящий омут мрака – в тишину, в беспамятство…

Ближний дьяк Посольского приказа – Андрей Яковлевич Щелкалов – слыл мужем великого ума и еще большего хитроумия, или, как поговаривали недоброжелатели, – ловкачом и пронырой. Недаром, шептались бояре, снюхался с Бориской, в первых помощниках ходит. Чутьем же отличался поразительным – стоило призадуматься, какой силой был он так щедро одарен, и в обмен на что? Впрочем, самые старые и самые мудрые предрекали, что и на него найдется свой камушек, об коий он, в нужный день и час, споткнется. А пока…

А пока Андрей Щелкалов был у вершин власти, шутка ли – правая рука самого правителя. И забот у него было немеряно. Ему бы передоверить хотя бы часть своих дел помощникам. Но по старой привычке, оставшейся у него смолоду (когда, пробиваясь из самых низов, он, не зная покоя, работал как мул), по-прежнему все держал в уме, никому не доверяя и не оставляя на самотек и малого пустяка. Вот и сегодня он был озабочен, казалось бы, пустяшным делом – размышлял о персоне, коей интересоваться так уж сильно вообще не следовало, тем паче ему – канцлеру (ближний дьяк любил называть себя, на европейский манер, канцлером), а вот поди же ты! С самого утра свербит в мозгу, точно заноза…

То, что малый – шиш австрийского посланника Варкаша, и дураку ясно. А если учесть, что и сам Варкаш шиш, причем из матерых, то получается, голубчики свили у нас под носом целое гнездо, работая Императору Рудольфу, или его канцлеру Дитрихштейну, так будет точнее, ибо, судя по донесениям, австрийский Император политику не жалует, предпочитая лошадей и застолья. Ишь, расплодились, шиши хреновы! При посольствах во все времена шпион на шпионе сидел. И не только в посольствах, вон у меня в приказе – Якубка-переводчик – так на Москве последняя собака и та знает, что шиш и блядун, на котором уж и клейма ставить некуда, на кого только он ни работает, выходит, дело оно привычное, да без них и нельзя…

Так чего этот-то в мозгу засел? Вот и с именем чего-то намудровал, спроста ли? Поначалу представлялся как пан Ежи, или Георг, Лобань-Рудковский (думали – поляк), а теперь всем известен как Юрий Андреевич Лобанов, не странно ли? Лобанов… Андрей Лобанов – может, дело в этом имени? Похоже, что-то оно ему напоминает. Давнее, из времен его молодости, когда он только начинал… Надобно дать наказ моим бездельникам, пусть старожилов поспрошают, пороются в старом приказном хламе, может чего и накопают. Хотя, если и нападут на след, сам-то парень тут явно ни при чем, его и на свете тогда не было. Однако некую связь могут нащупать, и это может нам пригодиться, тут все непросто: по-нашему, к примеру, чешет как свой, значит сызмальства обучен. А вот обличьем – не наш. Манеры, обхождение, одно слово – кавалер, сиречь петел ряженый! Ладно, мои-то людишки докопаются, что он за птица и для чего привезен, а пока за ним глаз да глаз нужен. Ведь не сообрази он приставить к нему своего Хасана – не сносить бы этому пану Ежи головы… зато теперь господин австрийский посол, не знает, как его – Андрюху Щелкалова – и благодарить за спасение своего любимца. Вот, опять же, вопрос: откуда такая привязанность? Положим, юноша пригож, сметлив, умеет к себе расположить (это говорят все), но для такой старой, видавшей виды лисы, как граф Варкаш, это не резон. Нутром чую, он сего петла для чего-то важного уготовляет. С целью пасет. И понять его можно, пользу этот красавчик пан может принесть большую. Кстати, не только послу. Хм, а что? Недурная мысль… сей новоявленный шиш даже не заметит, как станет и на нашу мельницу водицы подливать.

Обрадованный зародившимся в голове хитроумным планом, Щелкалов выбрался из высокого, обложенного мягкими подушками кресла, в котором отдыхал после обильного, утомившего его обеда, и заходил по жарко натопленному покою, рассеянно утирая платком выступившую на лбу испарину. И действовать тут придется тонко, с выдумкой, одним Хасаном уже не обойтись. Необходимо найти персону, которая могла бы не просто поближе подобраться, а в самую душу заползти… и делать это надобно поскорее, пока наш герой еще в том трактире, побитый, отлеживается. Ну, думай, Андрюха, думай! Дьяк досадливо крякнул и с силой хлопнул себя по лбу, словно пытаясь вытрясти застрявшую в памяти подсказку. Кого бы ему подсунуть… знает-то парень многих, со всеми, вроде, хорош, да хоть с теми же сынами Вельяминова… они же и спасать его помогали, вместе с Хасаном в трактир пристроили и по сей день навещают, только много ли с них проку, с дуроломов? Тут ведь ум нужен, хитрость, подход… Щелкалов тяжело вздохнул, снова постучал себя по голове, все еще надеясь пробудить память, потоптался возле пышущей жаром печи и вдруг замер, ошеломленный внезапно пришедшим на ум решением. Оно было смелым, зато если удастся… Эх, была не была! В конце концов, не для себя ведь стараюсь – дело есть дело.

Оживившись, он быстро подошел к накрытому возле его любимого кресла столику с закусью и напитками, дабы и на досуге было чем подкрепиться и, выбрав бокал повместительнее, налил себе мальвазии. Теперь он знал, откуда следует выудить нужную персону. Он не спеша опорожнил бокал, смакуя каждый глоток, походил еще немного, обдумывая детали, и вдруг вспомнил о Хасане. Да где же этот чертов сын шляется? Ведь велел быть ему еще до обеда. Распустился, собака, отродье татарское! И ничего не поделаешь – цену себе знает. Умен, поганец, изворотлив, да и положиться на него можно… если и не из верности, то, опять же, от ума понимает, что без него – Щелкалова – головы ему не сносить. Мало ли за басурманом проказ? Собственно, Хасан басурманом не был, поелику давно принял святое Крещение, при коем был наречен Петром; но прозвища остались – Хасан и Басурман. Когда же хотели выказать ему уважение, которое он умел внушить к себе, то обращались почтительно: Петр Хасаныч, или просто Хасаныч. Хотя кто был его отцом и как его звали, никто не знал, но что, скорее всего, басурман поганый, это точно, достаточно на рожу поглядеть. О матери его тоже мало что было известно. Рассказывали, будто летом, лет тридцать тому назад, появилась на Москве молоденькая татарка, очень красивая, к тому же на сносях. Месяца не проходила, питаясь подаянием, потом забрела на чье-то подворье и там разродилась мальчишкой, после чего, промаявшись пару недель, истаяла и померла. Слава Господу, нашлись сердобольные люди, успели окрестить перед смертью. Тогда же был крещен и новорожденный. В то лето об этом посудачили, всласть пошушукались, подозревая некую тайну, а потом все забылось…