Из-за множества наехавших охотников небольшой замок был переполнен, и даже для канцлера нашлась лишь тесная комната, куда ухитрились втиснуть походную койку. На ней Дитрихштейн и возлежал в непринужденной позе, закинув руки под голову.

– Простите, дорогой Варкош, что я несколько неглижирую правилами политеса, но мне уже просто невмоготу, – сказал он. – День в седле и еще несколько часов за столом превратили меня в развалину, эти забавы мне уже не по возрасту… Садитесь вон туда и чувствуйте себя свободно. Я позволил себе пригласить вас не для официального отчета, это было бы жестоко после такого дня… тем более, что мне о московских переговорах все известно, у меня ведь свои источники информации. Я хочу спросить о другом. От своих информаторов я приблизительно представляю себе – в общих чертах – доминирующие тенденции внешней политики Москвы. Но что там происходит внутри? Донесения, поступающие через Краков, во многом противоречат тому, что сообщают московские резиденты. Кто, собственно, правит сегодня в Москве – царь Феодор? Или шталмейстер Годунов? Кстати, он действительно в родстве с супругой Феодора?

– Он ее родной брат.

– Ах, даже так. И там еще есть некий «ближний дьяк» Щелкалов – насколько я понимаю, мой коллега, канцлер?

– Да, он возглавляет Посольский приказ.

– И, говорят, пытается забрать в свои руки многое другое. Это все по одну сторону барьера, так? По другую изготовилась к бою боярская оппозиция – все эти Шуйские, Милославские и кто там еще, мне не удержать в памяти их имена. При таком расположении сил схватка неизбежна; вы не задавали себе вопроса – кто выйдет победителем?

– В Москве нет сейчас человека, который бы его не задавал. Мнения очень разные, ваша светлость. Лично я поставил бы на царя Феодора.

Дитрихштейн поднял брови и, не поворачивая головы, искоса бросил на собеседника удивленный взгляд.

– Странно. Он же, говорят, совершеннейший дурак… и к тому же слаб здоровьем?

– Насчет умственных способностей царя ничего сказать не могу, мне не довелось беседовать с ним на высокие темы, а здоровье – да, телосложением он не могуч, но что из того? Время королей-рыцарей миновало, сейчас от государя не требуется уменье вышибить противника из седла…

– Но он должен уметь сокрушить его дипломатическим искусством, а московский царь, насколько мне известно, не блещет талантами и в этой области. И все же вы считаете, что он способен одержать победу в схватке с боярами?

– Да. Дело в том, что за его спиной стоит Годунов.

– И что же?

– Ваше превосходительство, будущее Европы за людьми этого типа.

– Простите, не совсем улавливаю вашу мысль.

– Борис Годунов, если я верно понимаю его характер, олицетворяет идею автократического правления… которая, как ваше превосходительство несомненно видит, все настойчивее – какую бы страну мы ни взяли – оттесняет унаследованные от прошлого попытки рассматривать государство как некий конгломерат крупных феодов, лишь номинально подчиненных сюзерену. Европа вступает в эпоху, когда верховная власть в государстве будет все решительнее принуждать вассалов к подчинению не номинальному, но фактическому.

– Ну, не так уж это ново, во Франции Людвиг Одиннадцатый занимался этим уже сто лет назад.

– Разные страны приходят к этому разными темпами, у одних получается скорее, у других медленнее. Попробуйте-ка навести автократический порядок в этом литовско-польском бедламе!

– Стефану это удавалось… отчасти.

– Едва ли это можно было назвать порядком. Ему подчинялись просто потому, что он сумел убедить и поляков, и литовцев в выгоде такого временного подчинения: вместо того, чтобы бесчинствовать на своей земле, где не осталось уже ничего неразграбленного, Баторий повел их грабить московитов. И потом это вообще не показатель, во время войны верховная власть всегда крепнет.

– Тут позвольте с вами не согласиться, – возразил канцлер. – Она крепнет во время успешной войны, военные неудачи приводят ее к катастрофе. Впрочем, это не существенно; вы, значит, считаете, что будущее за автократическими режимами, и именно в этом видите силу Годунова?

– Он ее уже имеет – ему официально дан титул «правителя», для России это вещь неслыханная. Там издавна считалось, что в стране может быть лишь один правитель – великий князь, царь. Словом, венценосец.

– Ну, это уже игра слов. Думаю, «правителем» Годунова нарекли лишь в некотором переносном смысле.

– Несомненно. Но власть этого человека в том, что Феодор ничего не может сделать без его одобрения. Или вопреки его желаниям.

– Это власть временщика, не следует переоценивать ее прочность. Меня интересует, может ли Годунов когда-нибудь оказаться на московском троне?

– Помилуйте, ваша светлость, каким же образом? Феодор слаб здоровьем, но его жизни пока ничто не угрожает… насколько мне известно. Кроме того, у него есть брат, сейчас ему лет семь, и случись что с Феодором, право на трон перейдет к Димитрию. В этом случае, разумеется, Годунов может стать регентом… хотя и это сомнительно. Превратившись из царского шурина в брата вдовствующей царицы, он сразу потеряет свое влияние. Бояре его ненавидят, горожане уже дважды поднимали в Москве бунт и осаждали кремлинскую цитадель, требуя истребить всех Годуновых…

– Да, я об этом слышал. За что их так не любят?

– Трудно сказать. Горожан, похоже, науськивали бояре, а те просто завидуют фантастической способности Бориса извлекать выгоду из любого оборота судьбы. Он был в фаворе у Иоанна, ухитрился выдать сестру замуж за царевича, сам женился на дочери ненавистного всем Скуратова-Бельского – начальника сыскного ведомства при Иоанне, человека настолько свирепого, что москвичи дали ему прозвище «Малюта»…

– Даже звучит жутко, – с содроганием заметил Дитрихштейн. – Малюта! И этот зверь еще жив?

– Нет, его давно убили в Ливонии. Так что у Годунова, в сущности, нет иной опоры, кроме Феодора и царицы Ирины.

– Но, это тоже немало… пока. – Канцлер помолчал, потом сказал доверительным тоном: – Граф, нам необходимо как можно полнее представлять себе размах замыслов и дел московского «правителя». Я не берусь сейчас судить, правы ли вы в своей оценке его как выразителя неких исторических доминант, но что он человек незаурядный – это несомненно. И, может быть, судьба не случайно поставила его рядом с таким безвольным и, в сущности, недееспособным царем. Скажите откровенно, вас очень тяготит пребывание в Москве?

Варкош помедлил с ответом, не совсем уловив смысл такого вопроса.

– Временами, да… бывало трудно. Да и вообще московская жизнь во многом убийственно действует на восприятие человека, выросшего и воспитанного здесь. Но там… не знаю даже, как лучше объяснить, и понятно ли это будет тому, кто там не побывал. В России есть что-то притягательное, хотя убейте меня, если я знаю, что это такое. Мне во всяком случае, там было… интересно. Причем понял я это в полной мере только теперь, уже уехав оттуда.

– Словом, насколько понимаю, вы не отказались бы туда вернуться.

– Не отказался бы, но зачем? Если мне не удалось выполнить то, для чего меня посылали…

– Дело не в этом. Я, кстати, никогда и не возлагал особых надежд на военный союз с Москвой… против турок, во всяком случае. Москва – или, скажем шире, Московия как сложившееся государственное единство – интересует меня не как возможный союзник в той или иной войне; я хотел бы иметь более ясное представление о ней самой. Вас мои слова могут удивить, но мне угадывается в этой стране какая-то скрытая потенция, способная когда-нибудь радикально изменить весь баланс сил в Восточной Европе…

– Меня, ваша светлость, ваши слова не удивили, – заметил Варкош.

– Значит, мы друг друга понимаем – тем лучше. Это мое мнение разделяют немногие, большинство в своих представлениях о России опираются на Гваньини, на Штадена… не желая понять, что с тех пор многое изменилось. Помнится, вы однажды сказали мне, что Иоанн был, по сути дела, сумасшедшим; такие же отзывы о нем я слышал и от других, однако нельзя отрицать, что политик это был превосходный… Свою страну, во всяком случае, он передал сыну не такой, какую получил от отца.