– Твоя правда, Борис Федорович! Да и какой из меня вожак… лучше я своим делом займусь, – он озабоченно глянул на стол, заваленный свитками. – Ты хоть разобрался с ними, на досуге-то?
– Кое с чем разобрался… – кивнул Годунов, – а боле не смог… – он запнулся и продолжал уже тише: – небось и сам видишь, недужится мне, иной раз так мотает, что и себя не помню, не то что грамоты!
Щелкалов дернулся в своем кресле, потом попытался что-то сказать, но закашлялся, а когда заговорил, голос его звучал хрипло:
– Видел, конешно… однако ж мыслил – лекари твои аглицкие помогут… не дело это, Борис Федорович! Ой не дело… впереди вон сколько дел! А ты… в паре мы с тобой, правитель государства Московского! Ты уж не подведи…не расстраивай старика!
– Будет тебе, Андрей Яковлевич! – улыбнулся Годунов. – Может, с Божьей помощью все обойдется! Не ко времени, конешно, зато вижу, ты мне не враг…
Щелкалов как-то странно глянул на Годунова и грустно усмехнулся:
– Будь я врагом, нешто стал бы я говорить тебе правду? Мы же, люди, ох как ее не любим! – дьяк вздохнул и, понимая, что лучше перевести разговор на другое, указал на свитки: – А об этом не беспокойся, я разберусь.
– Сделай одолжение! – обрадовался Годунов. – Сам знаешь, от возни с бумагою устаю не в меру, почему-то задыхаться начинаю.
– От пыли, наверное, которая к пергамену липнет, – кивнул дьяк. – Так и не возись – я-то на что? Предоставь сию работу мне…
Он потянулся, взял со стола один из столбцов и стал его разглядывать, едва не принюхиваясь, даже оглаживая с любовью.
Совсем с глузду съехал мой Ближний дьяк, подумал Годунов, пряча улыбку, и вслух добавил:
– Можешь забирать хоть все! А челобитные потом на подпись принесешь.
– Вот и договорились… – Щелкалов осторожно положил столбец и удовлетворенно потер руки, предвкушая работу. – Однако ж прежде нам с тобою еще кой-чего обсудать бы надобно.
– К спеху, что ли? – досадливо скривился Борис. – Отложить нельзя? Говорю же, неможется мне нынче… аж глаза застилает!
– Суди сам… да я коротко! С Михайлой Битяговским как нам быть?
– А что с Битяговским? – не понял Борис. – Случилось чего с ним?
– С ним-то ничего, а вот в Угличе многое случиться может! Неужто запамятовал? Ты же сам хотел в Углич его назначить, дабы за Нагими надзирать. А уж теперь, как поползли те слухи паскудные, мыслю, то в самый раз будет, и медлить не стоит.
– А, ты об этом… думал я, думал… и ты прав, медлить не стоит. Пошлем Михайлу Битяговского в Углич, главным дьяком, пусть будет там моим оком, моими ушами и моею рукой. Вызови его на завтра ко мне, я с ним потолкую. Ну, все, али еще чего припас?
– Кабы ж моя воля… – Щелкалов только развел руками. – Так ведь крымцы покою не дают! Вот снова…
– Нет, только не это, уволь! – запротестовал Борис и, точно защищаясь, выставил перед собой ладони. – Крымцы подождут, все одно нового не скажешь. А я дух перевесть хочу…
– Тогда боле не стану тебе докучать! Вот только отберу нужные бумаги, дабы сразу у себя в приказе с ними разобраться… за остальными пришлю. Ты же пока пораскинь тут умом – как сих гнуснецов прижать… хвосты им потуже закрутить. Ну, будь здрав и покоен, Борис Федорович, коли разрешишь, пойду я…
Дьяк, покряхтывая, начал было выбираться из кресла, но вдруг, будто только что вспомнив, снова тяжело осел, сокрушенно покачивая головой.
– Прости, совсем из головы вон, чуток не запамятовал! Припас я тут историйку занятную, тебе поведать хотел. Ничего важного, так… сказка одна, малость потешить вознамерился. Сказка сия давняя, и тебя лишь краем касается – иное дело, твоего дядюшку, боярина Дмитрия Ивановича, знаменитого постельничего царя, Иоанна… ежели не надоел еще – с охотою расскажу.
Щелкалов и сам не ожидал, что рассказ его о давней истории спасения сотника Лобанова и государевой крестницы Насти, вызовет такой интерес у правителя. Борис, повеселевший и явно забывший о своем недомогании, заставлял его повторять рассказ снова и снова, выпытывал подробности, коих дьяк и знать-то не мог; а потому, совсем умаявшись и запутавшись в мелочах, он, наконец, замолчал, жестами показывая, что уж и языком ворочать не в силах.
Годунов, довольный столь дивным путешествием в прошлое, посмеялся, потом, видно решив проявить любезность, встал, подошел к столику с напитками, налил стакан воды и подал дьяку, ободряюще похлопав его по плечу.
– Вишь, как угодил ты мне нынче, Андрей, сам готов служить тебе. Прости, заговорил я тебя, понимаю, да только сам виноват… это ж надо, етакую сказку раскопать! И как тебе сие удалось?
– Людишки мои постарались, – скромно ответил дьяк, втайне гордясь собой. – По моему велению, конечно.
– А тебе с чего вдруг в голову стукнуло докапываться до прошлого родителей какого-то австрийского шиша? Небось, по привычке?
– И то. Чем больше знаешь… – Щелкалов лукаво усмехнулся. – Ну, а ежели, по правде, то что-то в имени сего шиша показалось мне знакомым, аж по тем еще, давним временам. Отец мой, царствие ему небесное, в те годы при дьяке Висковатом помощником состоял, ну а я при отце уже вовсю над бумагами корпел, отцу же моему много чего ведомо было – Висковатый ему доверял. Возможно, отец проговорился, а может, слухи в приказе поползли, что, мол, у некоего стрелецкого сотника – Андрюхи Лобанова – дядька крыжак объявился. И не просто дядька, а еще и граф, фон Беверен, – он тогда на Москве послом сидел. Одним словом, слух пошел, шила-то в мешке не утаишь… и у нас, у молодых подъячих, от любопытства аж глаза на лоб лезли. Потом, понятное дело, забылось, быльем поросло, а вот теперь всплыло… Лобанов, по батюшке Андреич, засел он у меня в голове, мне и любопытно стало, дай, думаю, проверю.
– Молодец, что не поленился! Да-а-а… дивная история…
Годунов улыбнулся и умолк, о чем-то задумавшись. Щелкалов тоже молчал, размышляя, правильно ли поступил, вытащив на свет Божий ту старую сказку. Но тут же решил, что если навару и не будет, то и худого ждать не стоит. Он покосился на Годунова и внутренне усмехнулся. Ишь, как Бориска-то размяк! Даже ликом посветлел… что ж, история и впрямь дивная, а кто сказок не любит? Он повертел в руках пустой стакан и подумал, что сейчас охотнее выпил бы стакан легкого рейнского вина, так куда там! Годунов аки чумы боится винопития – сам, гусь этакий, не пьет и другим воли не дает. Может, опять же лицедействует, лицо держит – я, мол, не такой, как все вы, до сей пагубной привычки не опускаюсь. Ха, ему ли, Ближнему дьяку, не знать, что и правителю иной раз случалось перебрать. Хотя, конечно, редко, кто ж спорит?
– Чего маешься, Андрей Яковлевич? – подал голос Борис, заметив его терзания. – Коли не угодил я тебе, ступай, налей себе сам, по вкусу… и то верно, после такого рассказа не грех и выпить!
Щелкалов не заставил себя просить и пока он колдовал возле столика с напитками, Годунов молчал, задумавшись и рассеянно вертя на пальце тяжелый золотой перстень. Но когда тот снова устроился в кресле, с бокалом своего любимого рейнского, Борис, наклонясь в его сторону, заговорщицки подмигнул:
– А ведь я ту историю уже слыхал, правда, не всю, и без имен – дядюшка как-то проговорился… понятное дело, уже после смерти Иоанна. Но я, каюсь, не поверил. Решил – сочиняет старик, приукрашает былое. Ан все правда… и все сходится, и его рассказ и твой. Ай да постельничий, ай да Дмитрий Иванович! Самого Грозного не убоялся…
– Полагаю, тебе он открыл больше, может, такое, до чего и я не докопался? – не удержавшись, полюбопытствовал Щелкалов. – А мне то знать можно, как мыслишь?
– Можно, можно…теперь-то чего скрытничать? Скажу сразу – главное тебе уже известно. А вот чего ты не ведал… ей-Богу, не догадаешься! Да и кому бы такое в голову зашло? – Годунов от души рассмеялся. – Вот послушай… там еще турок, арапского роду, был замешан. Ну, то правильнее сказать магрибинец, а турком называли потому, что нос имел как у птицы папуги. Сухонький такой, чернявый, словно его в коптильне подсушивали, а росточка – точно отрок малолетний, зато ума и знаний превеликих. О чем ни спроси – все ведал, это уж по собственному опыту знаю, ибо какое-то время он у меня в наставниках состоял… жалею, недолго. Так вот, магрибинец этот на каких только языках не толмачил! А в травах разбирался лучше любого лекаря и оттого прослыл колдуном – боялись его жутко, особенно челядь…