Щелкалов сочувственно вздохнул, неторопливо поглаживая свою довольно жидкую бороду.

– Сие нам с тобой понятно, а так… царевич хвор, мало ли чего с ним учиниться может, – дьяк предостерегающе воздел палец. – А покажут на тебя и припомнят: слухи давно, мол, шли… недаром же Илюшка-юродивый кричал по площадям, предрекая горе и кровь Угличу!

– Так что ж мне теперь делать прикажешь?! – взорвался Борис. – Охрану, что ль, к этому треклятому Митьке приставить, чтоб стерегли день и ночь? Так у них там своих людишек немеряно!

Годунов, сжав кулаки, в гневе грохнул ими по столу, отчего столбцы покатились, со стуком попадали на пол, но тут же остыл и только устало махнул рукой.

– Да на кого же рассчитано, сие паскудство, а? Любой, у кого в голове хоть толика мозгов осталась, сообразит, что смерть этого пащенка мне бы во вред великий обернулась!

Дьяк промолчал, подумав, что это как посмотреть: может и во благо… коли, конешно, сам помрет… вслух же сказал:

– Так то не для умных придумано! А для люда темного, для низов московских, и в задумке сей великая угроза таится.

– Думаешь, я не понимаю?! – Годунов вскочил, зачем-то рванулся к двери, но тут же вернулся и встал перед дьяком, глядя на него тревожно вопрошающим взглядом:

– Так что же мне делать, со всем этим блядством?! Подскажи…

– Если б я мог… – Главный дьяк горестно вздохнул и опустил глаза. Что он мог ему ответить? Что надо было загодя запасаться сторонниками, как зеницу ока беречь тех, что были, а теперь где их сыщешь?

– Значит, не можешь… – Годунов встретился с ним глазами и понимающе усмехнулся. – Понимаю… – Он вернулся к своему креслу, сел и, немного подумав, уже спокойно глянул на Щелкалова.

– Ну, и черт с ними! Не хватает мне – правителю царства Московского – пред чернью дрожать! – Борис с презрительным высокомерием скривил рот. – Коли я с боярской верхушкой справился… ладно, не гляди на меня так – относительно справился, понимаю, однако ж, как ни как, а порядок навел – так уж с этим сбродом долго ли управиться?

– Вот этих-то и надобно бояться! – упрямо повторил дьяк. – С подлым людом не сговоришься, не подластишься. Подкупить и то не с руки, ибо их много, что мышей в подполье, – не счесть, не ухватить, даже не напугать, потому уже с колыбели пуганы.

– Значит, мало пуганы!! Всыпать им как следует, разом все забудут, да по щелям порскнут! Тоже мне… смерды неумытые!

Щелкалов кашлянул, в недоумении глядя на Годунова.

– Дивлюсь я на тебя, Борис Федорович! Сейчас в тебе говорил – боярин! А ведь слывешь искусным политиком – откуда же такое недомыслие? И смерды – люди. Не гоже их со счетов скидывать…

– Но, но! Полегше! – вспыхнул Борис, не любивший, когда ему указывали на ошибку. – Не зарывайся, дьяк…

Щелкалов усмехнулся.

– Напрасно яришься, боярин! Не забыл я, что ты родом из дворян, я же из посадских. Только, сам знаешь, я того не стыжусь.

Годунов досадливо поморщился, уже жалея, что молвил лишнее.

– Да прав ты, Андрей Яковлевич… прав! Не держи зла, прошу тебя! И без того тошно… ну, как с этими зловредными слухами бороться?!

Дьяк помолчал, успокоившись не сразу, ибо Борискино высокомерие его задело, потом тихо заговорил: – Нешто я об этом не думал? Не вертел в голове и так, и этак? Однако ж ответа не нахожу. Шуйские неспроста подлый люд себе подчинили, теперь верти ими, как душеньке угодно. Только успевай крючок закидывать – все проглотят!

– Отсюда и слухи об убийстве царевича, – кивнул Борис.

– О том и речь, а вот что с этим делать – не ведаю. Чернь невежественна и склонна к насилию, сиречь, к страстям темным, пагубным. С ними на языке разума не поговоришь, напрасно объяснять им кому это на руку. Никто из них и не задумается – в голову даже не придет – выгодна Годунову смерть царевича али нет? Зато слухам сим паскудным сразу поверят… недаром слушок уже пополз. Взбунтовать же сию чернь куда как просто, любой сумеет, тем паче князь воевода Шуйский.

– Значит, за порядком надобно зорче следить!! – повысил голос Борис, снова выходя из себя. – Чтоб вся Москва воинскими отрядами кишела!! Конных стрельцов поболе… хоть на каждом углу! Тогда ни одна мышь не проскочит!!

Мышь-то, как раз, и промеж копыт проскочит, а где одна, там и другая, не успеешь и оглянуться, как со счету собьешся, подумал Щелкалов, но возражать не стал. К чему? Коли человек не хочет слышать, то и не услышит…

Какое-то время оба молчали. Помрачнев еще больше, Борис задумался, потом вздохнул и откинул голову на бархатное изголовье кресла. Щелкалов, настороженный и, как всегда, ничего не упускающий, украдкой наблюдал за ним.

Годунов был статен и величав, красив лицом, приветлив, обходителен, сладкоречив, искусен в лицедействе, мастер интриги – с волей несокрушимой в достижении намеченной цели. К тому же умен и, как полагали многие, коварен. Но у Щелкалова было свое мнение о Годунове. Он часто задавался вопросом, так ли уж умен Борис? Умен-то он, конечно, умен… и талантами Бог его наделил с лихвой, такоже и хитроумием велеем, недаром же достиг столь многого – достигнет и большего. Но сумеет ли удержать? Для этого мало ума – мудрость надобна, да еще сторонники, коих почти не осталось. Увы, сколь многих оттолкнул он от себя… а все гордыня, коей одержим не в меру. Это ли не безумие?

– О чем задумался, Андрей Яковлевич? – У Годунова был приятный голос, звучный и выразительный. Сейчас он звучал мягко, но с оттенком насмешки. – Полагаю, на мое скудоумие сетуешь? Поделись – говори без страха! Я тебя не обижу…

– А чего мне бояться? – неприятно удивился Щелкалов, снова отметив, что, при всей его обходительности и лукавстве, Бориску вечно заносит – не удержаться ему, чтоб не поддеть, хотя делать это без нужды глупо. – Я, чай, не обсевок какой, а твоя правая рука, да и ты не Иван Васильич, мыслю, на славу его не польстишься! В одном не ошибся – о тебе размышлял, то верно.

– Так поделись!! – голос Бориса сделался колючим. – Может, чего полезного подскажешь? А то куда уж мне, скудоумному, с тобой тягаться!

– Тягаться ни к чему. А вот задуматься над моими советами, а не пинать, аки пса смердящего, не мешало бы! – Дьяк тоже разозлился. – Из пеленок, чай, давно вырос, пора бы поумнеть!

Борис, уже готовый дать волю вновь вспыхнувшему гневу, на минуту даже онемел от такой наглости, но вдруг, неожиданно и для себя, и для дьяка, весело расхохотался, хлопая себя по коленам.

– Это ты-то – пес смердящий?! Ай да шутник, ай да проказник! Молодец, угрыз меня знатно. Ты уж об том молчи, сделай милость, не то дознаются – засмеют. Пальцами показывать будут. У меня в канцлерах – пес смердящий!

Борис, как мальчишка, снова залился смехом, и, глядя на него, подобрел и дьяк.

– Ладно, Борис Федорович! Буде тебе… давай уж лучше я отвечу тебе – ты просил поделиться – а дело-то нешуточное… – он помолчал, собираясь с мыслями, потом тихо заговорил: – Разве я не подсказал? Не поделился всем, что сведать довелось, не указал твоей милости на то, где главная опасность таится…

– Да, да! – нетерпеливо перебил его Борис. – Ты обо всем поведал и на все указал. Только главного не присоветовал, что мне со всем этим паскудством делать, как с ним бороться?!

– А уж это, государь, тебе виднее… – уже начав говорить, он понял, что сейчас и сам сотворит глупость – подольет масла в огонь, подпортит и без того уже неладные отношения, но остановиться почему-то не сумел. – Ты правитель, тебе и решать!

С минуту они пристально глядели в глаза друг другу, словно меряясь силами, потом Годунов пожал плечами и беспечно рассмеялся.

– Что ж… верно – решать мне! А вот обиду зря в сердце таишь. В стае двух вожаков не бывает, так что не обессудь, – Борис развел руками, изобразив на лице сложную смесь сочувствия, скрытого торжества и добродушной иронии.

Екий все же лицедей! – подумал дьяк. – А вот меры не знает…на этом-то и поскользнется, ибо настоящему вожаку лицедействовать с умом да с оглядкою надобно. Хотя… и я не без греха! – неожиданно для себя он совершенно успокоился и покаянно вздохнул: