— Может, на работу… то есть, на службу куда? — предложил я, прикидывая — куда я могу пойти работать? В лавку приказчиком? Нет, если мой батюшка такая шишка, то не по чину. На завод какой-нибудь? Тоже самое, даже и хуже. Канцеляристом? Вариант, но я не знаю — сумею ли писать? Почерк у меня разборчивый, но не более.

— На службу, — фыркнул батюшка. — Если ты из университета уйдешь — а тебе придется уйти, в армии станешь лямку тянуть. Тебе же двадцать годочков, а скоро и двадцать один. Ладно, если ты б выпустился кандидатом, тогда бы служить поменьше, да и служба где-нибудь в столице. А теперь?

Я попытался напрячь память. Вроде бы, после реформы 1874 года выпускник университета должен был отслужить три месяца, а если мне в зачет пойдет только гимназия, то полгода. Опять в армию? Но с другой стороны, полгода как-нибудь отслужу. А заодно адаптируюсь к нынешней реальности.

Полгода если записывался вольноопределяющимся. А так, придется мне пахать полтора года. Не хочу. Вслух же сказал:

— Если призовут, пойду служить.

— Конечно пойдешь, куда ты денешься? — усмехнулся отец. Посмотрев на пустую рюмку, уже взялся за колокольчик, но передумал: — Авось, ефрейтора через полгода получишь, в запас унтер-офицером выйдешь. Куда ты потом из унтеров-то подашься?

— Так можно экзамен на офицерский чин сдать.

— На прапора военного времени? Можно, конечно. И даже на службе остаться можно, если командир полка возражать не станет. Но коли экзамен на прапорщика выдержишь, то что потом? Без военного училища и до полковника не дослужишься. Да что там, до полковника — и капитан не светит. Войны у нас — тьфу-тьфу-тьфу — слава Богу нет, подвижек не будет. До самых седых волос просидишь в штабс-капитанах. А куда годится, чтобы Чернавские в отставку выходили ниже восьмого класса?

— Ванечка, родной мой! — донесся до меня женский голос.

В комнату стремительно вошла очень рослая (чуть пониже меня) и статная женщина.

Я сразу же подскочил, а женщина крепко обняла меня и запричитала:

— Ванюшка, милый мой мальчик! Как же я по тебе соскучилась!

Не будешь же отстраняться, верно? Я поневоле обнял женщину, которая плакала, заливая мое лицо слезами и мне было страшно неудобно. Чувствовал себя самозванцем, пытающимся втереться в доверие.

Но если честно, кроме неловкости я ничего не чувствовал. В сущности, она для меня совершенно чужая женщина, которую вижу впервые. Понимаю, что она мать Ивана Чернавского, но мне-то какое до этого дело? У меня совсем другая мама, я ее очень люблю.

Но по мере того, как женщина меня обнимала и целовала, я начал в ответ поглаживать ее по спине, и неуклюже бормотать:

— Ну, что ты мам, перестань…

В моей семье было не принято демонстрировать родительские чувства к ребенку. Отец никогда меня не бил (даже после того случая с рыбалкой), но никогда и не обнимал, И мать, не упомню, чтобы обнимала или целовала меня. Если только тогда, когда был уж совсем маленьким. Нет, вру. Когда я в армию уходил, то обняла и поцеловала. Да и я сам не стремился заполучить родительскую ласку и не считал, что я недолюбленый или недоласканый. Я ж не девчонка, в конце концов. Знал, что папа и мама меня любят, зачем это демонстрировать лишний раз?

— Ванечка, голова не болит? — спросила матушка, слегка отстранившись от меня и, принявшись осматривать и ощупывать мою голову.

— Да нет, не болит, — неуверенно отозвался я. Неуверенно, потому что болеть, вроде и не болела, но кружилась и вообще, все было как-то странно. Так, словно бы на тренировке пропустил удар. Нет, удара я никакого не пропускал, иначе еще бы в ушах шумело, да и на ногах я бы не устоял.

Повернувшись к отцу, женщина укоризненно покачала головой.

— Ты, Александр Иванович, мог бы серьезный-то разговор на потом отложить. Может, мальчика надо врачу показать?

— А зачем врачу? — оторопел отец.

— Ты что, не знаешь? — возмутилась матушка. — Кучер не сказал, что коляска опрокинулась, когда со станции ехали и Ванечка выпал? Может, у него сотрясение?

Теперь настал черед беспокоиться отцу.

— Иван, ты как? — спросил он, а потом повторил вопрос супруги: — Голова не кружится? Не тошнит?

Отец тоже принялся ощупывать мою голову. Не отыскав ничего, крякнул:

— Так ничего страшного. Кто из нас из коляски не выпадал?

— Ага, если пьяным ехать, — парировала матушка. — А пьяный-то и с коня навернется, ничего не станется.

— Оленька, отродясь пьяным не был, и из коляски спьяну не выпадал, — обиделся отец. — А с Иваном, ежели что и случилось бы, так увидели.

Кажется, матушка успокоилась относительно здоровья сына.

— Ванечка, ты, наверное, голоден?

— Папенька меня чаем поил, — сообщил я.

— Чай — не еда! Саша, почему ты не отложил разговор на потом? Мальчик голоден! Умываться — и к столу!

Куда умываться-то идти? А тут уже какая-то женщина в фартуке повела меня вниз, где в закутке рукомойник, вроде тех, что в деревнях до сих пор висят. Сует полотенце. Я бы еще кое-куда сходил, но это, оказывается, чуть подальше. Вишь, позабыл студентик родительский дом, не помнит, где и что.

Умывшись, пошел к столу. Кажется, ничего не перепутал — вилку держал в левой руке, а нож в правой. А чем меня кормили в мой первый день — даже не помню. Ел, вроде и вкусно, но все как в тумане. Отвечал на вопросы тоже, словно в бреду.

Несколько ляпов я все-таки допустил. Все перечислять не стану, только один, самый крупный — перед едой-то нужно молиться, а я сразу плюхнулся на свое место. Хорошо, что догадался быстро вскочить, а родители восприняли мою оплошность спокойно — мол, поднабрался господин студент плохого в столице. Опять-таки, отмазка была — из коляски выпал и ударился.

После обеда отправился в свою комнату, отыскать которую оказалось непросто. Потыкавшись и глупо поулыбавшись попадающейся навстречу прислуге, попал-таки в собственные апартаменты. Ничего так комнатка.Примерно шесть на восемь, есть кровать, письменный стол, платяной шкап (да-да, именно так!) и этажерка для книг. Обстановка для сына вице-губернатора почти спартанская, но мне больше и не надо. На стенах нет ни картин, ни положенной для учащегося географической карты. Из всех украшений — только образ Николая Угодника. А на стене висит шнурок. Я зачем-то его подергал и тотчас же явилась горничная, поинтересовавшаяся — не нужно ли барину что-нибудь? Оказывается, это сонетка, с помощью которой можно позвать прислугу. Пояснил девушке (сорока с лишним лет!) — мол, ошибочка вышла, отослал ее.

Не выдержав, плюхнулся на кровать прямо в одежде и уставился в потолок.

М-да, угораздило меня. Куда, кстати, сознание первого обитателя этого тела девалось? Он тут из коляски выпал, головой стукнулся, я там в ДТП попал? Весело. Если мое тело в реанимации и в него переселится сознание студента из 19 века? Бедный парнишка. Ему-то придется похлеще, чем мне.

Ох ты, а ведь там, с этим хреном в моем теле, моя Ленка!

Но гнать, гнать от себя дурацкие мысли. Надо думать — что мне теперь делать? Пойти и заявить родителям — я не ваш сын, а попаданец? В лучшем случае не поверят, в худшем — вызовут доктора и окажусь я в психушке, где меня станут лечить. Читал, что психов в те времена лечили обливанием холодной водой и электричеством.

Придется жить. Значит, надо продолжать исследование своей будущей личности. Я даже не знаю, на кого учился.

Может, мне подскажет вон тот чемодан, обитый полосками железа? Стоит у входа, не трудно догадаться, что ним неблагодарный студент прибыл из столицы. Сам прибыл или меня доставили к родителю, с полицией? Не знаю. Отец не сказал, а сам я постеснялся спросить. Или еще не понял, что надобно спрашивать.

С трудом открыв тугие замки, начал перебирать содержимое. Обратил внимание, что носитель моего тела был порядочным свином. Это что за дела? Грязное белье лежит комом. Вон, еще один студенческий мундир — вернее, тужурка. Но тоже грязная и скомканная, словно ее из задницы вытащили. Еще здесь сложены книги, занимающие добрую половину всего объема. Понятно, отчего чемодан такой тяжелый. Что хоть за книги-то он, то есть я, читал?