Городовые соскочили с подводы.

— Па-старанись! — привычно гаркнули служивые, расчищая дорогу для начальства.

— Вот, тутотка он, тутотка и лежит, — суетилась еще не старая, но уже изрядно раздобревшая хозяйка.

Тело, прикрытое старым половиком, отчего-то лежало во дворе. Не сговариваясь, мы поснимали фуражки и перекрестились.

— Он что — здесь и умер? — строго спросил я у тетки.

— Зацем здесь? — ответствовала хозяйка, выговаривая вместо ч букву ц. — В доме он помер, сюды его парни мои выташшыли. А зацем цузому покойнику в доме лежать?

Если это убийство, то получается, место происшествия уже затоптали?

Видимо, взгляд городского начальника стал таким строгим, что хозяйка засуетилась:

— А цто, не нада было? — испуганно спросила она. — А я ить, и не знала. Думаю — цего ему в квартере-то у меня лежать? Вот, парней ить своих и заставила — ташшыте, мол. Тамотка комнатка у Виссариона проходная, если ходить, так все время за него запинаемся.

Пока я сверлил хозяйку суровым взглядом, Федышинский успел снять половичок с лица.

— Господин следователь, самоубивец это, — сказал доктор.

Как это он определил? По глазам? Глаза покойного — совсем еще молодого парня выражали нечеловеческую муку. Лучше бы не смотрел. Не дай бог, ночью приснится этот взгляд.

Федышинский наклонился к трупу едва не вплотную.

— Сами понюхайте — фосфором пахнет, — сообщил статский советник в отставке.

Нюхать мне не хотелось, но я послушно склонился к лицу парня.

— Принюхайтесь, — посоветовал доктор, пытаясь ладонью подогнать к моему носу запах, исходивший от раскрытого рта покойника.

Твою мать, господин доктор!

Пахло чем-то мерзким, вроде тухлой рыбы. Это фосфор так пахнет? Теперь буду знать.

— Не иначе, спичками отравился, — предположил Федышинский.

— Спичками? — не понял я. — Как можно отравиться спичками? Они что, ядовитые?

— Не нынешними серными, а фосфорными, — пояснил доктор. — Их, вроде, делать и перестали, но еще попадаются. Отломают головки, сунут в стакан и зальют водой. Смерть страшная, мучиться долго. Бывало такое в моей практике. Гимназистка как-то беременная отравилась, поручик из Вильманстрандского полка, что казенные деньги в картишки проиграл, таким вот способом жизни себя лишил. Поручику бы застрелиться — все легче умирать.

Умирать всегда тяжело, по себе знаю.

— А почему глаза не закрыли? — спросил доктор у хозяйки.

— Так это, — засмущалась хозяйка. — Мы ить вчера с мужем да с парнями к свекрови ходили, по свекру година, там и заночевали. Муж нонча допивать остался, я утром пошла корову доить — прихожу, а Виссарион уже это, тогось. Я младшенького-то в город послала, а старших заставила выташшыть. Парни-то покойника вынесли, а про глаза и забыли. Я ему сразу лицо прикрыла, так и не видно. Страшно, когда покойники глаза пялят.

Федышинский только махнул рукой и сам попытался закрыть глаза мертвецу. Не получилось. Покряхтев, доктор полез в карман, достал два медяка. Уложив монеты на глаза мертвеца, перекрестился.

— Проводите меня в комнату покойного, — кивнул я хозяйке. Не знаю, зачем это мне — самоубийство не наш случай, но осмотр проведу.

Комнатушка покойного крошечная, да еще и проходная. Представляю, каково приходилось парню по утрам, когда вокруг начинали бегать мальчишки.

Пахло в комнатушке неприятно. Я поморщился, а хозяйка вздохнула:

— Полдня отмывала после няго.

Что отмывала хозяйка спрашивать не стал. И так понятно.

Самодельная деревянная кровать — лавка с изголовьем, с разбросанным одеялом, постельного белья нет, старый матрас с подозрительными пятнами, самодельный же столик, на нем несколько книг и тетрадей. Сверху клочок старой бумаги, где написано крупными корявыми буквами: «Я травлюся сам, потому в моей смерти прошу никого не винить».

Внизу подпись: Виссарион Григорьев Щетинкин.

Чем он писал-то? Кажется, указательным пальцем.

Посмертная записка есть, ее я с собой возьму. Доктор сделает заключение, пристав составит рапорт. Передам все прокурору, а тот, согласно статьи 253 Устава уголовного судопроизводства, составит постановление о том, что дело не открыто в связи с самоубийством покойного. В моем мире это бы называлось «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Вернее — будет так называться.

Пристав, вошедший в комнату вместе со мной, отыскал в углу грязный стакан, понюхал и сморщился. Не иначе, в нем Щетинкин и наводил ядовитое питье.

Я полистал документы, лежащие под тетрадями. Разрешение Виссариону Григорьеву сыну Щетинкину, восемнадцати лет от роду, крестьянину Мороцкой волости учиться в Санкт-Петербурге; Аттестат об окончании двухгодичных фельдшерских курсов при Обуховской больнице; направление Череповецкого земства на работу в фельдшерско-акушерский пункт села Ирдоматка.

Выходило, что Виссариону всего двадцать лет. Мой ровесник.

Представив, как парень умирал в страшных муках и в одиночестве, и мне стало нехорошо.

— С чего он травиться-то надумал? — поинтересовался я.

— Так кто их знаить? — пожала плечами Агафья. — Образованные нынче пошли, читают много. А он еще письма писал, да ответа не было.

Сюжет для романа: юный крестьянин, стремившийся стать медиком и помогать людям, отправился учиться в столицу, влюбился там в девушку-курсистку, но не добился взаимности. Вернулся на родину, влачил жалкое существование, не выдержал и покончил с собой.

— Барин, а что мне с вещицками-то его делать? — спросила хозяйка. — Тулуп от него остался, тужурка… У Виссариона-то брат имеется, в Мороцкой волости проживает.

— Вещи мы с собой заберем, — отозвался пристав. — Коли брат к тебе явится, скажешь — одежда и книги с тетрадками в Череповце, у пристава. Опись еще надо составить, в двух экземплярах.

Антон Евлампиевич так тяжко вздохнул, что я невольно улыбнулся и предложил:

— Составлю, вы только диктуйте.

Перечень имущества, оставшегося от покойного фельдшера Щетинина уместился в несколько строк: тулуп овчинный, тужурка летняя, фуражка, две нательных рубахи, одни кальсоны, две книги «Наставления по лекарскому делу» и «Справочник аптекаря», да три тетради лекций.

— Ох, спасибо, Иван Александрович, выручили, — радостно говорил пристав, передавая одну из описей хозяйке. — Не в обиде, что попусту съездили?

— Какие обиды, — успокоил я полицейского, вставая из-за стола. — Я вас выручил, в следующий раз вы меня выручите.

Пристав озадачил одного из городовых сбором вещей, и мы вышли во двор. Там наш доктор толковал о чем-то с пожилым мужиком с бляхой на груди. Не иначе, здешний староста.

— Спрашивают, что с трупом-то делать? — обратился Федышинский к приставу. — Сказал, чтобы хоронили.

— Правильно вы сказали, — кивнул пристав. — Покойника мы в Череповец не повезем, зачем он нам? Пусть сами хоронят.

[1] Странно, что Потулов имел звание капитана, а не ротмистра. Но так указано в «Памятной книжке Новгородской губернии на 1883 год».

Сегодня случился неожиданный выходной. Так иной раз бывает. Помнится, когда подрабатывал в школе, из-за аварии на подстанции нам отключили электричество и директор отправила всех домой. Не знаю, кто больше радовался — мы или наши дети? В смысле — ученики. Еще был случай, когда отключили воду. Какая учеба, если нет воды?

Вот и сейчас, действительный статский советник Лентовский приказал перенести слушания суда на следующие дни, всем господам судейским разойтись по домам. И всех дел, что вышла из строя одна из наших печей, заодно подпалив стену и потолочные балки. Большого пожара не случилось, к тому времени, когда к зданию суда подъехала пожарная команда на двух подводах с бочонками воды и насосами, все потушили.

В борьбе с общим врагом в единой цепочке стояли и передавали друг другу ведра с водой и служители, и судейские чиновники, и жители близлежащих домов. В таком деле не станешь меряться чинами и званиями, просто берешь наполненное ведро и передаешь его дальше.