— Ну, не такой уж он и медвежий, — заступился я за город, в котором пребываю всего лишь два дня. — О Череповце и в Новгороде хорошо известно, и даже в Санкт-Петербурге. Хвалят и ваши учебные заведения, и культуру, и все такое прочее.

О достижениях Череповца я узнал только вчера, но какая разница? Мне все равно, а председателю приятно.

— Ну, это все благодаря трудам Ивана Андреевича, — заметил Лентовский и опять принялся изучать мой Формулярный список. — Следующий пункт: где получал образование? Стало быть, закончил полный курс Новгородской мужской классической гимназии и заслушал три курса физико-математического факультета Санкт-Петербургского императорского университета.

Запись о моем образовании заставила Лентовского задуматься. Он придвинул к себе копии документов об образовании. Похмыкал.

— Значит, на основании аттестата и справки о том, что вы прослушали три курса и успешно сдали экзамены, вам присвоен чин коллежского секретаря? — поинтересовался Лентовский.

Вообще-то, на его месте я бы тоже задумался. В Российской империи классный чин зависел от образования. Низший чин, четырнадцатого класса — коллежского регистратора присваивали тем, кто закончил гимназию. Я бы его получил с чистой совестью еще три года назад. И как бы не смеялись над «елистратишками», не горевали об их несчастной участи, но сколько канцеляристов без чина мечтают заполучить петлицы и просветик с единственной звездочкой? Коллежский регистратор — совсем другой коленкор. Это и жалованье, и денежные выплаты на форменную одежду, и квартирные деньги и все прочее.

А вот 10 класс полагался тем, кто не просто закончил университет, а закончил его с отличием. Мне же, с учетом гимназии и трех курсов университета, полагался только чин губернского секретаря, а это, как ни крути, гораздо хуже, нежели коллежский.

Вопрос — как же присвоили такой чин? Есть у меня мысль, что батюшка расстарался, но эту мысль я озвучивать не стал. Но с другой стороны — мне же не титулярного советника присвоили, верно?

Поэтому, я только улыбнулся самой невинной улыбкой и развел руками. Председатель суда сложил мои бумаги в стопку, а потом посмотрел на меня:

— Иван Александрович, я, разумеется, такие вопросы задавать вам не в праве. Но все-таки, хотелось бы узнать — отчего это сын вице-губернатора и действительного статского советника, решил податься в судебные следователи в уездный город? И почему бросили университет? Судя по выписке — вы были блестящим студентом. Поверьте — я спрашиваю не из праздного любопытства. Хотя… — Вот здесь господин Лентовский позволил себе улыбнуться и стал похож не на столп российской юстиции, а на нормального человека. — Мне тоже по-человечески любопытно — почему вы не отправлены завершать учебу куда-нибудь в Вену или в Сорбонну? Я слышал, что ваш батюшка скоро получит более высокую должность.

А ведь у моего здешнего отца и на самом деле имелись планы отправить меня доучиваться за границу. Вот только я сам воспротивился его намерениям. Учиться математике во Флоренции или в Берлине? Ну на фиг. Уж лучше в следователи.

Я тоже улыбнулся в ответ господину Лентовскому и сказал:

— Если называть вещи своими именами, вам интересно — где нашкодил сынок вице-губернатора и отчего папенька не отправил его из России, чтобы не улеглись страсти? Нет, Ваше Превосходительство, я не проиграл в карты папенькино имение, не подделывал векселя и не соблазнял дочь какого-нибудь великого князя.

— Ну, если не желаете рассказать, то не надо, — развел руками штатский генерал. — Но истина все равно всплывет, а так я подумаю — чем же смогу помочь.

А что если сказать правду? Или ту правду, которую я сам знал? Попробую.

— Николай Викентьевич, на самом-то деле никакого секрета здесь нет. На самом-то деле есть две причины, почему я оказался в Череповце. Сказать? — Дождавшись, пока Лентовский кивнет, я принялся за рассказ: — До моего батюшки дошли слухи, что среди моего окружения имеются если не революционеры, то люди радикально настроенные. И он решил, что следует убрать меня куда-то подальше. В том смысле — что от греха подальше, пока я и на самом деле не измазался и не стал каким-нибудь анархистом или большевиком.

— Простите, кем? — не понял Николай Викентьевич. — Что за большевики такие?

Ну вот, что я такого и ляпнул? Об анархистах-то известно, а какие могут быть большевики? Скорее всего, еще и социал-демократах никто не знает, да и имеются ли они в России.

— Оговорился, — поспешно ответил я. — Хотел сказать большаки, а вышло большевики. А большаками у нас называли тех, кто в народ собрался идти. Мы смеялись — дескать, чтобы донести до крестьян правду, нужно на большак выйти, да орать громче.

— А, вот оно как, — с облегчением выдохнул Лентовский. — А все-таки, у вашего батюшки имелись основания подозревать вас в причастности к революционерам?

Хороший вопрос. А черт его знает. Но не станешь же отвечать именно так. Попробую выкрутиться.

— Вот, честное слово — не знаю. Вполне возможно, что я и читал какие-то антиправительственные прокламации, вел беседы, но, честное слово, не воспринял все это всерьез. Или это просто все как-то прошло мимо меня. Я искренне считаю, что цареубийство — это уже само по себе страшное преступление. А те горячие головы, что призывают народ к топору, не понимают, что гражданская война — самое страшное, что может произойти со страной.

Скорее всего, это говорил именно Иван Чернавский, сидевший во мне, а не я сам. Ведь я-то был убежден, что Октябрьская революция была неизбежна и необходима. Да что там — я и сейчас так считаю. Но разглагольствовать о судьбе страны, о социальном перевороте — нелепо. Уж точно я не обращу действительного статского советника в коммунистическую веру.

— Знаете, я вам верю, — кивнул Лентовский. — А ваш отец, скорее всего, что-то услышал, получил какую-то информацию и очень испугался за вас. Возможно, он это сделал напрасно, но отец — это отец. Отцам свойственно переживать за своих детей. У меня у самого есть дети от первого брака, я за них очень переживаю. Возможно, вы уже слышали, что у Череповца есть основание для грусти. Один из наших воспитанников стал цареубийцей.

Я кивнул. Слышал я о Николае Рысакове — бомбисте, участнике покушения на Александра Освободителя. А вчера, когда гулял по городу, специально пошел смотреть на здешнее реальное училище, в котором учился цареубийца.

Посмотрев на грязно-синие стены здания, только вздохнул, вспоминая исторические параллели. В 1591 году, после смерти царевича Дмитрия в Угличе наказали колокол за то, что тот ударил в набат, созывая народ к восстанию. У несчастного колокола вырвали язык, оторвали ухо, пороли плетьми и отправили в ссылку, в Тобольск. В Череповце же, в 1881 году было наказано реальное училище. Понятно, что наказание — это символ, но все-таки, выглядело это странно. Да и нынешние реалисты не виноваты, что им приходится учиться в таком страшном здании.

— Да, вы сказали, что имеется еще одна причина, — сказал Лентовский.

— Причина? — не понял я.

— Вы сказали, что имеется две причины, отчего вы бросили университет и оказались у нас, — пояснил председатель суда.

— Ах, да, — спохватился. — А вторая причина еще более грустная. Революционных взглядов у меня нет, и никогда не будет. А вот с учебой — здесь хуже. Я отучился три года на физико-математическом факультете и осознал, что на самом-то деле я терпеть не могу ни алгебру, ни геометрию. Вернее — это я осознал еще в гимназии, но математика мне почему-то давалась легко. Вот, скажем так, я и плыл по течению, но при этом мучился. Осознал, что меня больше интересует история, философия.

Вот здесь я наполовину говорил правду, наполовину врал. Математику я терпеть не мог со времен средней школы — правда. А то, что она легко мне давалась — это ложь.

— То есть, ваше пребывание у нас — выбор? Выбор, некая остановка.

— Или промежуточная станция, — хмыкнул я. — Возможность перевести дух, как следует все обдумать и решить — как мне жить дальше. А просто болтаться где-то в Европе, проматывать отцовские деньги — это и батюшке неприятно, да и мне скучно.