– У меня к тебе просьба огромадная, Авдеюшка. – Платон полез за пазуху и достал завернутые в «Правду» рубли. – Возьми на свечки, упомяни в сорокоусте сына нашего Василия, мою матушку Дорофею и рабов Божьих Ивана и Екатерину.

– Упокой, Господи, души усопших раб Твоих и всех православных христиан, и прости им все согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.

– И… не дозволишь ли причаститься к подлатанию храма? Пусть будет моим покаянием. Я видел, строители у тебя бегают, леса по стенкам висят. Так мне и умирать поспокойнее станет в басурманской степи.

– Почему ж в басурманской? Нам сообщают, что есть в Казахстане и православные церкви, и грамотный клир. Разве уж совсем некуда сходить помолиться?

Платон подавил раздражение: разговор уплывал не в ту сторону.

– Есть, есть. – Он миролюбиво похлопал Протасия по рукаву рясы и невзначай положил руку поверх газетного свертка с деньгами. – У нас теперь не степь, а сад. Ты знаешь, оказывается, все растет. Казахи раньше думали, что ни овощей, ни фруктов не родит их земля, а на самом деле они просто ленились, не знали, как ухаживать. А теперь, когда поселенцы раскопали огороды да насадили зеленки, любо-дорого стало смотреть на сельцо: подворья пышные, яблочки наливные висят – такая вот акробатика.

– И что? Каков урожай у вас? – Глаза священника бродили по лицам гостей и все время норовили вернуться к свертку на столе.

– Да, хороший урожай. И хлеб родит, и пастбищ много. Земля богатейшая, заводы, месторождения.

Айбар слушал и автоматически кивал.

– Так что? Выходить нам завтра на работу? – вернулся к насущному Платон и подвинул к Протасию завернутые в газету рублики.

– Конечно, в храме не хватает рабочих рук, будем рады помощникам. – Протоиерей принял сверток, положил на краешек стола со своей стороны. Ясно, что Платон здесь неспроста, да ведь какая разница? Надо печься о храме, а что у однокашника на уме – на то Бог ему судья.

На следующий день в бригаде каменщиков образовалось пополнение из длинноносого старика и крепкого зеленоглазого азиата. Рабочие косились на Айбара, удивлялись, мол, чего этому басурманину приспичило православный храм чинить, разве мало мечетей, где можно попотеть, вымаливая у Аллаха прощения грехов? Отец Протасий заметил несимпатичный интерес к иноверцу и строго пресек:

– У Бога чужих детей нет. Мы братья и сестры в вере не по разрезу глаз. Хочет человек работать – и пусть. Спасибо надо сказать.

Работы велись в руинах растребушенной еще до войны колокольни и в приделе святого Тихона, где фашисты, державшие здесь лошадей, зачем-то заделали окна. Стройку отсекли от кафоликона[170] тонкой стенкой в один кирпич, завесили изнутри иконами в три ряда, чтобы не досаждать набожному люду. Рабочие муравьи копошились снаружи, оберегая плотную прохладу храма от шума и грязи. Получалось, что проведать Кассиана Римлянина можно, только войдя через притвор, как заурядный прихожанин, но чумазым не место в доме Божьем. Сенцов сник: три тысячи верст проехал без помех и застрял в десяти саженях. М-да, близок локоток, да не укусить. Он таскал, пилил, мешал раствор, а сам все время косился в запретную сторону. Неужели там, внутри, так и стояла каменная урна под охраной пыли, сажи и плесени? Или уже давно разграблена, пошла по миру? На улице шибал жар, а он ежился от январской поземки, загнавшей в этот двор, под эту крышу в далеком 1918-м еще молодого-удалого красноармейца. Неужели это происходило с ним? Эти руки убивали людей? Эти глаза равнодушно смотрели, как погибал привычный мир? Как его плечи вынесли все и не сломались? Как он не сошел с ума?

К обеду солнце доняло непрочные газетные колпаки, и шабашники собрались на перекус, Платон задержался, засунул нос в сумрак притвора. Да, придел вроде не изменился, но урны не разглядеть. Надо переходить к серьезному. Он отвел в сторонку отца Протасия, пошептался, бережно дотронулся до плеча, что-то обещая. Священник кивнул и привычно перекрестил. Наблюдавший издали Айбар облегченно вздохнул: договорились.

После обеда жара разбуянилась не на шутку. В пекло соваться резону не было, поэтому к работе приступили после девятого часа[171], а закончили уже после вечерни. Стройка шла споро, не иначе как Господь помогал. Наконец натруженное за день солнце скисло над горизонтом, Никольский купол покраснел, досадуя на скорую разлуку, и тут же начал чернеть навстречу подступавшей ночи. Шабашники добили последнее ведро раствора и покидали в кучу инвентарь.

– Мы еще немного поработаем! – крикнул Айбар в ответ на вопросительный взгляд бригадира. – Нам же скоро уезжать. Батя хочет… того-самого… умотаться вконец.

Строители поплескались у колодца и ушли. Платон с Айбаром тоже умылись, сняли грязные рубашки и надели свежие, пахнувшие хозяйственным мылом и чужим ветром, зашли внутрь церкви, дождались, пока последние хористы отойдут к алтарю, подальше от входа. Сенцов помолился, его молодой товарищ поскучал, поразглядывал иконы на стенах.

– Ну, с Богом! – прошелестел Платон и двинулся к Кассиану. – Ты покарауль. Если кто появится, кашляни.

Он нырнул к нише: из темноты выступил обтесанным булыжником силуэт урны. Есть! Ладонь погладила шероховатый бок и замерла. Неужели это все происходило на самом деле? Кто сейчас стоял перед строгим ликом Римлянина? Платон снова протянул к урне руку: крышка примерзла вековой скорбью, не поддалась, приросла цементом и грязью. Он вернулся к притвору, мотнул головой, отправляя к Кассиану молодого. Айбар без предисловия схватил крышку обеими руками, дернул – ничего. Он приложил нож. Предупредительный скрежет растворился в тяжелом свечном духе вперемежку с ладаном. Нет, так не пойдет. Сенцов догадался, что нужна помощь, закашлял сильно, натужно. Под его кашель помощник снова побеспокоил крышку, на этот раз задействовав монтировку. Не вышло. Из малых врат иконостаса показался озабоченный дьякон, прошел к кафедре, забрал Часослов и ушмыгнул назад. Потемнело, за окном копило силы ненастье, как обычно случалось после духоты. Пусть. Городу попить бы и умыться, почистить к утру перышки старинных улиц. С первым порывом ветра дверь распахнулась, свечи заплясали, бесстыдно тряся огненными юбками, грозя рассыпать искры или вовсе погаснуть. Сенцов выбежал в притвор и встал на пороге, готовясь закрыть хулиганистую дверь. Сбоку снова вышел дьякон, но увидев, что о сквозняке уже позаботились, кивнул и спрятался. Гулким набатом прогрохотал гром, но дверь так и осталась открытой: на пороге застыл старик с серо-крапчатыми встревоженными глазами, в одной руке – медная ручка, в другой – нательный крест. Он помедлил еще минуту, наблюдая, как сиреневая тьма поглощала уставший город, и отсек рябившую крупными каплями паперть от душного закулисья церкви.

Айбар стоял перед Кассианом, опустив глаза. Платон подошел к нему:

– Ну?

– Открыл, гром помог.

– Молодец. Ищи внутри.

– Крышку снять?

– Хм… Постарайся руку просунуть.

Из трапезной вышли две бабульки со свечками и, пройдя мимо придела Кассиана, подошли к противоположному окну пережидать дождь. Платон с досады хмыкнул: придется повременить. Он тронул Айбара за рукав и показал глазами на лавку. Они сели, задрали головы к закопченной геометрии свода. Ждать пришлось долго, дождь все не прекращался, бабки поглядывали на иноверца искоса и недоуменно. Сенцов в очередной раз прокашлялся и начал спектакль:

– Ты смотри, глазастый, где еще починять надо, завтра скажешь бригадиру.

– Вот здесь надо… еще вот здесь, Платонага, – громко забубнил Айбар.

– Где?

– Да вот, – смуглый палец с подсохшими царапинами указывал куда-то в пол, – и вот. И здесь еще. Запоминайте, завтра скажем бригадиру.

Дьякон в третий раз вылупился из-за спин святых апостолов, перекрестился перед Богоматерью и утек в трапезную незаметным худым вороненком. На Айбара он внимания не обращал. Ливень стрельнул прощальным залпом громового раската и затих. Бабкам надоело скучать у окна и пялиться на застрявших в храме работяг, они выскользнули наружу, впустив в церковь немножко влажной прохлады.