– Какая разница? Добро пожаловать. – Он галантно распахнул перед ней низенькую дверь. На еврейке красовалось помятое зеленое платье, в каких разгуливали по набережной африканские няньки с белыми карапузами, наверное, утащила с помойки. Из-за цвета платья он и не заметил ее в кустах.

Берта ступала в незнакомом помещении по вершку, семенила, Аркадий устал уступать ей дорогу, но торопить леди не позволило воспитание. Наконец они вползли в его кабинет, он раздраженно прошел за большой чинный стол и уселся в рыжекожее кресло, а она замялась перед краешком истоптанного ковра, не смела поставить ногу и застыла глупым изваянием с открытым ртом.

– Чем могу служить? – Мистер Корни не хотел тратить время на эту нелепость в подобранном на помойке платье: сразу видно, что ничего толкового не скажет.

– Если меня отправят-таки назад в СССР, то я прыгну за борт и утону.

– Хм… Ваша воля. – Он криво усмехнулся. – А что, плавать не умеете?

– Умею. – Она растерялась. – Но разве мне не все равно умирать? Немцы-таки евреев не щадят.

– А почему вас отправят назад? Вроде бы никого не отправляют.

– Я потеряла… – Ее рот скривился, поплыл. – Потеряла жеж таки, дура-а-а-а.

– Но-но, не надо плакать. Сначала объясните. – Аркадий со вздохом встал из-за стола, налил из графина воды, принес посетительнице и почти насильно усадил ее за стол, придерживая за плечи. – Так кто вас грозится отправить назад?

– Я на самолете никогда не летала-а-а. И на корабле.

– На корабле тоже не летали? – участливо пошутил он.

– Да… А тут пришлось. И я… я не знаю как. Вот как с вами разговариваю. В общем… – Она вытащила из-за пазухи огромный носовой платок и стала вытирать щеки, глаза, рот.

Берта на самом деле не знала, как и куда делась справка о Сарочкином рождении. В самолете вроде еще была, но там никто и не спрашивал. Внизу грохотало, пилот орал на непонятном языке, в желудке скопились страх и желчь, спешили наружу. Немцы знали, что по ночам в чешские леса наведывались американские самолеты, ждали их и, конечно, обстреливали. Слева от нее тоненько визжала скрючившаяся Лия, за ней замерла нежным библейским профилем Сара, которая вовсе не боялась ни высоты, ни побега в иноземщину. Маленькая и завороженная. Ей весь мир казался доброжелательным сном. Пожилая пани вцепилась в правый рукав ватника и истово молилась на идише. Берта скосила глаза в сторону окна – темнота стелилась волнами, как море. Вначале совсем вакса, потом с россыпью желтых точек, потом вдруг розово-оранжевая пена взрыва. Берта подумала и тоже начала шептать запрещенные слова молитвы. А что? Какая теперь разница? Все равно умирать.

О том, что будет больно, она не думала: страшила встреча с Ха-Шем и прошибала жуткая жалость за Сарочкину непрожитую жизнь, незацветшую юность, нерожденных деток.

– Attention![164] – закричал пилот.

Желтолицый юноша, сидевший в передней части лицом к пассажирам, начал громко и много говорить на разных языках. До русского или белорусского дело не дошло, самолет мягко коснулся земли, подпрыгнул и покатился по грунтовой дороге.

– Don't move[165], – донеслось спереди.

Оказалось, что посадок две или три, кого-то подсаживали, что-то выгружали, снова взлетали, садились. За этот полет – первый и последний в своей жизни – Берта трижды умерла. На землю она ступила дрожащей ногой, которая сразу подкосилась, уронила тело в грязь. Воздух пах солью с нотками авиационного топлива, совсем не такой, как в лесу.

– Дальше поплывете на корабле, – с сильным акцентом сказал тот, кто сидел спиной к кабине пилота и всю дорогу раздавал указания, – доброго пути.

Беженцы потащились на подводах и пешком за военным в смешной беретке. Этот вообще ни слова ни по-русски, ни по-польски не знал. Зато раздал кульки с сухим печеньем, сгущенкой и аккуратно завернутыми в специальную бумагу крошечными брусочками масла. Правда, есть не хотелось, наоборот, все внутренности стремились выпасть наружу и приходилось часто сглатывать. Но это не пугало, это второстепенно. Главное – под ногами настоящая земля, которая не шаталась, не вихляла и не закручивалась в спираль.

Их не заставили долго ждать: наскоро осмотрели документы и повели по трапу на судно. В тот момент, по всей видимости, Сарочкина справка находилась при матери, иначе как бы ее пустили? Снова желанная твердь ушла из-под ног. Правда, никто не стрелял, и берег – пусть и чужой, клокотавший непонятными наречиями, но все же берег, – находился совсем рядом. В каютах мест не хватало, и прибывших определили в просторное помещение, кажется трюм. По крайней мере, окон не было, а в стенки отчетливо бились волны. Снова затрепетали внутренности. Берта упала без сил на сваленные в кучу ватники. Только бы удержать внутри блевотину, до борта она уже не добежит. Лия и Сара, как ни странно, вовсе не страдали от качки, суетились, приносили откуда-то кипяток, даже ели и непринужденно болтали с соседями. Берта им не завидовала, просто радовалась, что не нужно ухаживать, успокаивать, молиться за них. Где бы взять силы для всего?

Ей все равно пришлось бежать на палубу, изрыгать кислую клейкую жижу, дрожать в ознобе, валяться без сил под ногами у матросов, мерзнуть, как в аду, ползти назад, на свое место, чтобы согреться, и снова мчаться наверх, нагибаться над высоким поручнем, едва-едва, из последних сил, видеть сквозь слезы серые бездушные волны без конца и края. Она не понимала, сколько дней и ночей это длилось, даже не помнила, вились ли вокруг нее в эти дни беззастенчиво радостная дочка и озабоченная сестра. Наконец нутро сжилось с пребыванием в потерянном мире без оси и опоры, нехотя, со скрипом, позволило встать на ноги и проглотить черствую корочку, посыпанную солью. Вот тогда, наверное, и пропала злополучная справка. Лийка небось показывала проверяльщикам и забыла спрятать на место. Или Сарка. Какая разница? В порту Нового Орлеана у Берты в тряпичном конверте оказались только две справки, заботливо переложенные бумагой: ее собственная и сестры. За дочку ни клочка бумаги.

Евреев в Америке встретили хорошо, община старалась приготовить и жилье, и работу. Женщин брали прачками, посудомойками, мужчин – кочегарами, каменщиками и плотниками. Платили меньше, чем местным, но жить можно. Богатые евреи из старых, банкиры и промышленники, щедро отваливали продовольствие, одежду, содержали школы, синагоги, больницы, даже бесплатные столовые. Но документы все равно требовались, ребе мог соорудить что-то съедобное лишь на основании бесспорного доказательства наличия человека на земле, не иначе.

Едва придя в себя от изнурительного путешествия, Берта кинулась в ноги старейшинам общины, местному раввину и еще одному из пришлых. Все отмахивались: хлопот с беженцами и так невпроворот, а тут еще клуша бумажки сберечь не сумела. Именно так казалось растерянной и испуганной женщине, вдруг очутившейся за океаном среди иноязычных, разноплеменных, шумных и сволочных капиталистов. На самом деле ее просьбу записали в положенный гроссбух и аккуратно спрятали в нужный ящик, придет и его очередь, а пока надо кормить, лечить, искать крыши для ночлега.

Самой Берте ее личная мелочишная проблемка представлялась катастрофой мировой величины. Потому она и нашла Хосе – пронырливого мексиканца еврейских кровей, по крайней мере сам он так утверждал, – и выплакала ему горесть вместе с полбутылкой текилы, оставленной в приюте любопытным престарелым ковбоем, ни разу в жизни не видавшим советских людей и пожелавшим расширить кругозор. Хосе оказался горазд на выкрутасы, все норовил пощупать Берту в промежутках между выпивкой, а в конце пообещал содействие, упомянул своего кузена из Техаса на государственных должностях и предупредил, чтобы готовила bribe[166]. Непонятливая местечковая доярка несколько раз переспросила про последнее.