Еще до войны Каиржан по протоптанной дорожке зашел в ряды народной милиции, вернулся с фронта туда же, только стал злее. Давешняя клятва не забылась, а дополнилась новым обещанием: теперь, во-первых, надлежало наказать убийц брата, а во-вторых, вывести на чистую воду тыловика, спавшего с его женой.

– Эй, Каиржан, бауырым[150], шык[151], жур[152], поехали! – В размышления втесался трескучий голос сторожа Габбаса.

– Не болды?[153]

– Ой-бай! – старик запричитал, закрякал.

Не удовлетворясь таким подробным и красноречивым объяснением, Каиржан потопал через переулок в милицейскую контору. Усатый Ефимыч уже стоял в дверях, мял в руках фуражку.

– Что? – кинул Каиржан, доставая из рабочего стола наган и цепляя на ремень наручники.

– Убийство, гуторят. – Медлительный Ефимыч в отличие от всполошенного Габбаса не повышал голоса и смотрел сонным тетеревом.

– Так поехали?

– Угу.

Роза Багланова – казахский соловей, звезда первой величины. На ее концерт билетов не достать, хорошо, что директор филармонии удружил контрамарками. Арсений Михайлович за неимением пары взял в спутницы свою самую добросовестную ученицу – Шевелеву. Она от восторга аж заскулила. Хорошо, что его имперские навыки до сих пор могли принести кому-то счастье. Первая песня растревожила старые раны, позвала в любовь, вторая напомнила о несбывшемся, а во время третьей профессору стало плохо: перенервничал, расчувствовался. Сердце устремилось ввысь за завораживавшим голосом, но не догнало, сбилось с ритма.

– Деточка, мне плохо, – шепотом выдавил он.

Агнесса, растроганная и не замечавшая ничего вокруг, не сразу вынырнула из чудесного пруда посреди потрепанного зрительного зала Акмолинской филармонии и тут же почувствовала знакомый запах валерьянки.

– А? Что?.. Пойдемте, Арсень Михалыч, надо в больницу, – затревожилась она.

– Нет. Ты послушай… концерт. Я сам… petit à petit[154].

– Да вы что? Я с вами!

– Ну, прости, ласточка моя, désolé…[155] Пойдем.

Они выбрались на улицу, Ася распахивала легкий пыльник навстречу несерьезной сентябрьской прохладе, а учитель, наоборот, кутался в пиджак.

– Сейчас подвезет кто-нибудь в больницу, пока присядем здесь. – Она резво вытащила нужное из памяти, пощупала пульс, расстегнула верхнюю пуговичку его рубашки.

– Лучше домой. На случай, если хуже станет, у соседей есть телефон. Мне на улице полегчало, дышать есть чем.

– Ну да, дышать. – Она бездумно повторила, пытаясь заглянуть за оттянутое веко, нет ли лопнувших капилляров. – В груди не болит? Руки чувствуете? Не немеют?

– Домой, там посмотрим. – Он зателепал мелкими шажками в сторону набережной, ей пришлось догнать и взять под руку.

– Ладно, домой. Завтра доктора пригласим.

До перекрестка Сакко и Ванцетти добрались пешком, хоть не раз подворачивалась возможность оседлать случайный автомобиль.

– Нет, если на подводе, тогда ладно, а в автомобиле не хочу, воздуха мало, – капризничал Арсений Михайлович, и спутница слушалась.

Припозднившихся подвод, как назло, на мостовых не паслось. Темные трущобы в закулисье увядавшей листвы встретили обыденно, ничего, мол, войну пережили, а тут какое-то сердце затрепыхалось не в такт. Они поднялись на второй этаж. Агнесса взяла из его подрагивавших рук ключ и хрустнула замком.

– Не бойтесь, это Айбар, – сказала темнота.

– Здрасьти, – вошедшие оторопели.

– Тут… того-самого… я не зажигал света, потому что… потому что не надо… Я сейчас ухожу.

– Ты как здесь, Айбар? – отпрянула Ася. – Тут Арсень Михалычу плохо. – Ее чуткое музыкальное ухо уже услышало в его голосе что-то нерядовое, ноты трагического и неотвратимого набата.

Хозяин квартиры, казалось, не удивился нежданному визитеру.

– S'il vous plaît, деточка, дома мне сразу вольно стало, дышится как прежде, ничего не болит. – Он погладил барышню по руке, отпуская от себя, включил колченогий торшер, мягкий свет полился на истертый зеленый ковер и лежавший посередине лужайки узел из сдернутой с окна желтой шторы. – А… это почему здесь?

Долго и мучительно косноязычил Айбар про свой вечер, путался, перевирал. Во дворе уже сомкнулись последние желтые глазницы, даже нудный кот перестал звать подругу надрывным «мя-а-а-ау».

– Я не понял, как… то есть… того-самого… я р-р-раз – и сразу на войне, там, за линией… Фрицы… ломал, резал, как баранов. А опомнился, когда уже поздно… – Он поник плечами, хлипкое старое кресло недовольно скрипнуло под могучим телом. – Они… в кустах… пока не нашли…

– Стоп! Стоп! Тебе, может, показалось? – не поверила Агнесса.

– Нет, айналайын, я такое знаю. Потом я… того-самого… через балкон… решил ждать. Если надо прятать, то… – Он показал рукой на желтый узел, рукав и правый бок рубашки покрывали мокрые бурые пятна. – Сначала надо убирать, а потом… – Он не смог подобрать подходящих слов и не закончил.

– Вы… вы убили двух человек? Quel malheur![156] – Корниевский картинно приложил кисть к виску.

– Ты… убил? Грабителей? – Ася округлила глаза и стала похожей на встревоженную птицу.

Ей никто не ответил. Темнота за окном молчала: ни собачьего лая, ни милицейского свистка. Шиповник под окном свесил до земли обескровленные плодами ветки, закрыл чужой грех, как будто стал подельником. Обвязав тонкую шею виселичной петлей бельевой веревки, белела стволом печальная одинокая березка. Веревочный жгутик тянулся до забора и цеплялся за жердину, обещая долгий и прочный брак.

Айбар не сводил глаз с Агнессы, выражение ее лица терялось в сумраке, но ему чудились отвращение, брезгливость и страх. Он поступил очень-очень плохо, но как можно попустить, чтобы профессора обнесли? Это трусливо и стыдно. И кто обнес? Мелкие жулики, тыловые тушканы, с какими по одной земле ходить стыдно.

– Меня будут судить… Но это… того-самого… ничего, не страшно… Уже было… Еще посижу… Кто сейчас… не сидит?

Он понимал, что Агнесса для него отныне потеряна. Целый год о ней мечтал, а одного вечера хватило, чтобы отпустить. Что ж, такое с ним тоже уже случалось. За сорок две минуты, по привычке хладнокровно отсчитанные по сросшимся с запястьем солдатским часам, Айбар успел многое передумать. Он порадовался за неверную Ак-Ерке, погрустил о Нурали, попрощался с Платоном-ага и Тоней-апа. Про Асю заглядывать в будущее не хотелось, не дальше сегодняшнего вечера. Жаль, что не успел объясниться, боялся отказа, а теперь получалось, что вообще не спросил о важном. Он ждал, что, услышав про убийства, она разрыдается или вообще упадет в обморок, но теперь выходило, что есть еще пяток минут. Крепкая, хоть и нежная. Ах да, он запамятовал, что она работала сиделкой и до сих пор отбывала повинность в больничной регистратуре, где со смертью на ты. Жалко, что не получилось поцеловать ее губы, попробовать на вкус. Наверное, незабываемые.

Арсений Михайлович безуспешно тянул узел, не справлялся со скользкой тканью и без толку запутывал нитяные стружки бахромы.

Айбар несколькими ловкими движениями освободил петлю, стянувшую горловину, настрадавшаяся материя застонала и прорвалась сразу в трех местах.

– Ой, простите! – Он отдернул свои неуместно сильные руки.

– D'аccord[157], этой гардине давно пора на переплавку. – Корниевский сам закончил работу, развернул лепестками изуродованную штору, лежавшую на полу потерянной желтой юбкой. Наружу выполз добротный телячий армяк, заработанный годами безропотной службы Советскому Союзу. В него оделся медный кувшин, украшенная ковкой конская сбруя, неизвестно зачем подаренная односельчанами на юбилей, рядом кучка мятых рублей, не так уж и много, на пару недель несытой жизни, из-под бумаг выглядывал отделанный красным деревом несессер царских времен, с которым старый аристократ не расставался ни при каких обстоятельствах. А под всем этим хламом, конечно, она, скрипка Страдивари, в темном, обмотанном для надежности голубой лентой футляре. Арсений Михайлович трясущимися руками открыл чехол и уставился на инструмент. На месте. Родной. Самая дорогая вещь, по-настоящему ценная. Шаромыжки позарились на нездешнюю нарядную обертку, не подозревая об истинной стоимости. Печальный анекдот. Снова заныло сердечко, застучало в висках. Он опустился на пол, обнял свою скрипочку. Время сделало крутой поворот и стремительно понеслось назад. Маленький Сэмми снова сидел в нарядно убранной гостиной на бежевом бухарском ковре и радовался драгоценной покупке, обнимал и гладил равнодушный гриф, перебирал пальцами отзывчивые струны. Через всю жизнь пронес ее, не выпуская из рук, выкрал у огня революции, вымолил у ссылки, сберег от жадной глотки самой страшной войны. И вдруг едва не потерял в мирное благополучное время. Почти потерял. Если бы не этот зеленоглазый простак, без памяти влюбленный в весьма средненькую Шевелеву, Корниевский и сам умер бы этим вечером. В его жизни ничего не осталось, кроме Страдивари, и уже ничего не надо. Хотя нет, надо. Надо принести жертву всеядному богу музыки, отблагодарить за чудесное спасение скрипки.