На самом деле таких историй в послевоенном Акмолинске были горы, и кучи, и холмы с пригорками. Люди роднились по праву есть один хлеб, волочить одну ношу, а вовсе не по крови или фамилии.

Лев, Инесса, Ася, Броня и Герман занимали две комнатки в бараке, стыдливо спрятавшемся за фасады Революционной улицы. С мостовой к нему вела тропка между двумя домами поавантажнее, заканчивавшаяся деревянной аркой без ворот. В одном квартале справа несла повинность Старая площадь – свидетельница всего недолгого прошлого уездного городка. На ней собрался маленький хор действительно красивых домов дореволюционной купеческой архитектуры, нынче засиженных шинелями и гимнастерками.

Халупу Авербухов поддерживали за обе руки товарки, такие же неказистые и не доросшие до приличной высоты, с низко свисавшим с крыш тесом и больше походившим на бруствер цоколем. Одна комната днем служила гостиной, а по ночам превращалась в супружескую спальню, второй выпала судьба понадежнее: она круглосуточно оставалась детской, с письменным столом, книжной полкой, сколоченной Львом из старого шифоньера, который не влез в комнату, когда туда запихнули аж три кровати. Теперь от шифоньера осталась только одна секция, зато самая важная, с погрызенным зеркалом на внутренней стороне, так что жаловаться не приходилось. Вещей у них все равно мало, и так вместятся. Диван, а по совместительству и супружеское ложе, накрывало лоскутное одеяло-покрывало – подношение одной из постоянных пациенток, почти калеки, но не выпускавшей иголки из пальцев. Инесса ее лечила изо всех сил, и одеяла множились, покрывали уже и кроватки, и даже табуретки. Только шерсть следовало набивать свою, но здесь уж помогали прочие немощные – из колхозов, где с баранами попроще.

Первой, кого увидел Айбар, оказалась та самая распрекрасная сиделка. Она чуть повзрослела с их последней встречи и стала еще красивее: заострились скулы, больше не смешил нос, на котором зайцами на бревне деда Мазая собрались все веснушки с лица, словно собираясь переплыть с правой щеки на левую. Агнесса тоже его узнала, вроде даже обрадовалась.

Инесса не помнила Антонину, слишком много через ее руки прошло измученных женских утроб, недоношенных детенышей, швов, слез и выкидышей.

– Нет, не вспомню. – Она равнодушно открыла банку с вареньем, понюхала. – А и правда замечательно пахнет. Садитесь чай пить.

– Да как же не помните? – Гость не соглашался, требовал напрячь докторскую память и вытащить из недр случайный, малозначимый образ. – Ей было сорок восемь. Понимаете? Того-самого… сорок восемь. У нас в ауле бабушками раньше становятся. А ее мужу пятьдесят семь! Вообще шал… старик… А она родила!

– Да у нас раз в квартал попадаются старородящие. Казашки – те вообще молодцы. Они помногу рожают, вот и продлевают репродуктивный возраст. Только рахита много у новорожденных.

– Но Тоня-апа не казашка, неужели не вспомните?

– Да нет же, даже пытаться не стану. Мне бы диагноз, аномалии беременности.

Ее память и так хранила много лишнего. В поезде из Мелитополя простушка рожала с ягодичным предлежанием. На ходу, без акушерки. Только малахольный проводник в помощь. На станции не высадить, состав на путях застрял. Перенервничала тогда: препаратов нет, инструментов нет, даже шприцов нет. Зашивать пришлось шелковыми нитками и потом трястись, чтобы не загноилось. Обвешанная украшениями дама вытащила нитки из своей юбки, а другая дала простую швейную иголку. Все как попало стерилизованное, и младенец недоношенный. И молока у мамочки не было.

Инесса перебирала рельсы давно отзвучавшей дороги. Тот ребенок уже скоро в школу пойдет, а она до сих пор держала его за ножки вниз головой, красного, бездыханного, шлепала по крошечным сморщенным ягодичкам и требовала: «Кричи… Ну же, вдох… Кричи!» И он закричал. Ни веса, ни роста записать не смогла, только пульс. Трижды рожали в дороге, и каждый раз звали ее помогать. А ведь когда-то она считала, что самые страшные условия ей встретились в памятный день знакомства со Львом, у него в коммуналке на Петроградской, когда Берта произвела на свет Сарочку.

– Ладно, Иннуль, не помнишь, и все. Зато я помню тех детишек, с которыми вот его оставила. – Агнесса рассмеялась и показала на Айбара. – И он сидел с ними на полу, кормил, сказки рассказывал.

– Ага, бросила мне чужих детей и говорит, того-самого… следи за ними. – Он тоже улыбнулся. Тепло общего воспоминания ударило током, закружило голову.

Свет малинового абажура над круглым столом стал мягче, в цвет варенья, а Лев Абрамыч в домашнем фланелевом халате и войлочных тапочках на босу ногу уже не пугал, не казался таким грозным и всевидящим. Фронтовик рассказывал про Украину, которую прошел от берега до берега. Нет, в Мелитополе не случилось воевать, зато Харьков, Сумы и Чернигов освобождал, все улицы выучил – и старые названия, и новые.

– У меня в Белоруссии сестры… остались, – помрачнел Лев. – Как узнать их судьбу? Каждый день думаю, ответа нет.

Инесса опустила глаза, Ася выпорхнула из-за стола, якобы побежала к детям по неотложной надобности, будто домашние задания у них остывали или, наоборот, вскипели уже.

– А они… евреи?

– Конечно, евреи. – Лев сердито посмотрел на гостя, тот замялся, покраснел. – Местечко немцы разорили, соседей заживо закопали… под Могилевом. Мне соседка одна написала, ее в гетто угнали, там голодом морили, потом в Германию отправили. Но не довезли, наши поезд отбили. А то и их бы не стало. Так вот, в гетто сестер не было. Как искать?

– Вы хотите, чтобы я… того-самого… однополчанам написал? А они дальше? Давайте, я могу. – Айбар обрадовался, что его фронтовая служба не закончилась, что может быть полезен этим умным сострадательным людям.

– Точно, напиши! – Из детской вынырнула Ася, задорная, оптимистичная. – Раз их никто не видел, значит, живы.

– Живы, Левушка, – эхом отозвалась Инесса, но тем же тоном, каким говорила, что не помнила Антонину и ее роды.

– Надо… того-самого… писать, искать, Лев Абрамыч. – Айбар тоже внес свою неуклюжую лепту и тут же засобирался домой. – Спасибо вам, вы отдыхайте, я пойду.

Он вышел под звезды, только набиравшие силу. Долгие шаловливые сумерки играли в прятки с настоящей ночью: то подпустят темноту пониже, то снова прогонят. Домой не хотелось. Под ногами беззлобно чертыхались отлетавшие камешки, в соседнем проходном дворе пьяная компания распевала фронтовые песни: «Катюшу» и «Темную ночь». Наверняка там найдутся заводчане, позовут и его к себе в круг. Встречаться с людьми не хотелось, любые встречи приводили к воспоминаниям о войне, о товарищах, кто где воевал, под чьим началом, куда заходил, и в конце скатывались к обязательному перечислению потерь. Этот вечер не располагал к прошлому. Пришла пора захлопнуть печальную страницу и открыть новую: с работой, учебой, строительством веселой жизни без войны и без горя. «Надо бы оформить развод. – Мысль закралась сама собой, раньше он ни о чем таком не думал. – Надо бы спросить у Иваныча, как это делается». Он впустую прочертил среди общежитских кварталов три или четыре спирали, посидел на завалинке перед сломанным стареньким домиком, от которого осталась только кирпичная печка и трухлявый фундамент. Вот так, домик сломали на дрова, а корни не выкорчевали, оставили торчать как напоминание о чьем-то детстве. На этом месте вырастет новая многоэтажка с чистыми окнами, и в одном из них, возможно, будет улыбаться его собственное лицо.

Он пробрался на свою койку, когда все уже спали, разделся в продымленной папиросами темноте, открыл окно. От скрипа кто-то пошевелился, чертыхнулся. Неважно, все равно сейчас захрапят. Сон навалился приятной сдобной женщиной, всю ночь ласкал прихотливыми образами и оставил утром бодрого и счастливого.

Авербухи тоже легли спать в хорошем настроении. Льву казалось, что Айбар – именно тот, кто найдет ниточки к сестрам, а Инессу просто тешила добрая весточка от очередной пациентки.

– Мы уже отправили сто семьдесят два письма. Закон перехода количества в качество никто не отменял. – Лев скрупулезно вел учет корреспонденции, разосланной по всем войсковым частям, госпиталям, сельсоветам. – Когда-нибудь мы узнаем судьбу Берты и Лии… Я… я хочу хотя бы знать, как и… где они… погибли.