– Нет, конечно. Я всего три телеграммы получил.

– А я штук двадцать отправила… Ну, прости, там букв много не влезало. – Она чмокнула его в нос и разрыдалась впервые за все время странствия. Теперь можно себе позволить разнюниться, незазорно показаться слабой. Рядом со Львом ничего не страшно.

Инесса чуть не назавтра вышла на работу – врачей не хватало, а еще через три дня Агнесса записалась на курсы сиделок и вскоре уже вовсю помогала в роддоме. Знаний у нее никаких не прибавилось, чутья тоже, но сестра привычно брала ответственность на себя, и всем казалось, что вчерашняя скрипачка справлялась не хуже других.

Роженица Сенцова дала прикурить всему отделению. Сначала у нее упало давление, потом поднялось, сердцебиение плода походило на танго – то с бешеной скачкой, то с провалами, замиранием и долгими напряженными паузами. Шейка матки вела себя как капризная краля на нежеланном сватовстве: закрылась намертво, загородилась складчатой муфтой и отправляла всех любопытных восвояси. Через три часа нервотрепки Инесса приняла решение резать:

– Если сейчас не сделаю кесарево, потом может стать поздно.

– Умрет? – не выдержала Тамара, у которой от напряжения выступили капельки пота на носу, хоть она всего лишь держала чашки и щипцы на подносе, а вовсе не тяжелую кувалду.

– Типун вам на язык, Тамара! – Доктор Авербух притопнула от досады. – У меня никто не умрет! Понятно? – Перед ее глазами в который раз проплыло бескровное лицо матери и сморщенный пятачок новорожденной Агнессы. Она зажмурилась. Все, хватит на ее долю смертей, больше никто не умрет.

Пока доктор мыла руки, Ася выскочила в прихожую. Дети еще спали, Айбар тоже, но, едва заслышав хлопок двери, он очнулся и уставился совершенно бодрыми зелеными фонариками.

– Все уже?

– Нет, к операции готовим.

– А… мне уезжать надо…

– А детей куда? Сиди уж. Я скоро еды принесу. – Она поспешила убежать, чтобы не решать еще и эту проблему.

В больнице проснулась жизнь, пришли на дневную смену медсестры и нянечки, повариха привезла на каталке чан с утренней порцией каши, а Инесса все еще не выходила из операционной.

Агнесса притащила детям в закуток очередной ковшик с теплой жижей, разнесла такие же по палатам, помыла пол и поставила стерилизовать положенную порцию острого и колющего. Антонина так и не появилась из родблока. Ася уже побаивалась выходить к Айбару, но заботиться о детях – это все же ее миссия, а не его. Она отправила на разведку покорную бабку Назымтай, та принесла утешительные вести, что мальчишки веселы и сыты, пошли погулять на улицу, заодно и в туалет сбегают. Напоследок добавила:

– А джигит с ними какой замечательный, кып-кушты![132] – И хитренько закатила глаза.

Агнесса не успела порозоветь, потому что скрипнула дверь в конце коридора.

– Ну что? – Младшая Шевелева смотрела на совершенно зеленую старшую и боялась услышать ответ.

– Девочка, кило семьсот. Иди скажи. Потеря крови, анемия и дисбактериоз.

– Она не умерла? – Ася аж взвизгнула.

– Я же сказала, что никто не умрет. – Инесса устало прошла в ординаторскую-приемник, заползла в каморку и рухнула на кушетку без сил. Ей бы только полчасика, даже четверть, и хоть глоточек кофе вместо обрыдшего чая.

…Зато Августине удалось выспаться на славу. Утро началось аж в восемь часов. Она лежала на растянутой едва не до пола панцирной сетке и чувствовала себя принцессой, которой вот-вот принесут завтрак в постель. Болючая мысль о кровотечении, о детях, которые уже вторые сутки без мамки, и непонятные слова докторицы плескались где-то внизу сознания. Наверху же нежился весенний солнечный день, упругие пампушки вербы за окном и кислый запах подходящего теста. «Из столовой пахнет? – подумала Августина. – Никак баурсаков напекут?» На душе стало совсем тревожно-радостно. Какое чудо эта больница! Она лежала не шевелясь, боясь расплескать состояние безмятежности и покоя.

– А-а-а-а, – прокричала соседняя кровать, – а-а-а, ненавижу! – и дальше сплошным потоком ругательства по-казахски.

Августина не понимала дословно, но, с детства бытуя бок о бок с казахскими семьями, могла догадаться в общих чертах, о чем шла речь. Со своей лодочки-кровати она не видела кричавшей, только ржавую спинку.

– Что такое? – слабенько и надтреснуто прозвучал чей-то голос.

– Тш-ш-ш, тш-ш-ш, балам, айгаляма[133]. – Казашка с добрыми поникшими книзу под гнетом набрякших век глазами встала со своего места у окна и подошла к крикунье. – Как тебя зовут?

– А-а-а-а, Карлыгаш, – проорала кровать.

– Ее ночью привезли со схватками, не могла разродиться. Доктор сделала кесарево. – Татешка с гордостью произносила выученное умное слово. – Теперь болит. – Она наклонилась и погладила Карлыгаш то ли по голове, то ли по руке.

В палату вошла пожилая нянечка с алюминиевыми плошками, до трети наполненными жидкой овсянкой, в которой светилась надеждой малюсенькая желтая лампочка масла. Августина села на кровати, поставила свою порцию на колени, стала черпать большой ложкой, стараясь набирать только кончиком, по чуть-чуть. Нянечка вышла и через пять минут вернулась с подносом серого хлеба и пыхтящим чайником, который торжественно уселся на подоконник.

– С сахаром, – гордо возвестила она, – пейте побольше. – Сама уселась на табурет рядом с Карлыгаш и стала поить ее водой с ложечки: – Ты не переживай, все хорошо у тебя, лялечка здоровенькая, крепенькая. Завтра принесем кормить. А болеть перестанет, непременно перестанет.

– Тате, со мной дети приехали. Где они? – Карлыгаш перестала кричать, но и пить не стала, зубы стучали о железо.

– Детки в приемном покое поспали. Сейчас Ася придет, у нее все спросишь.

– Кто? – больная не могла много говорить.

– Агнесса, сестричка Инессы Иннокентьевны. Она сиделкой здесь работает. Хорошая, добрая дивчина.

У Августины тревожно забилось сердце о своих детях. Сыты ли? Уследила ли шепелявая бабулька за егозой Ксанкой? Пошли ли в школу, одеты ли как положено? Каша показалась безвкусной, но она все равно доскребла ее до донышка, силы нужны. Надо вставать и двигать домой, воевать за будущий урожай, скоро посевная, а они с Маржанкой еще трактор не одолели.

Нянечка ушла, а Карлыгаш расплакалась: сначала тихонько всхлипывая, а потом в голос, с подвываниями. Августина почувствовала в себе силы встать и пройтись до двери на пробу. Все равно ведь скоро в туалет приспичит, упасть нельзя – значит, надо стараться. Дорога заняла не меньше четверти часа, зато по пути она разглядела Карлыгаш. На кровати, такой же провисшей, как у самой Гути, грудились и мокли не меньше шести простыней в розовых разводах. Под ними едва угадывалось бесформенное тело с торчавшими из-под больничных заплаток тоненькими и почему-то не гнувшимися ручками-ножками. На подушке лежало темноглазое желтое лицо с потрескавшимися широкими губами. Волосы прятались под косынкой, повязанной узлом на лоб, чтобы удобнее лежать на спине.

– Ты что ж не радуешься? – Гутя хотела поддержать страдалицу. – Доченьку ж родила, радость-то какая! А что болит, так оно завсегда у баб болит. Ничего, забудется скоро.

– После операции не так быстро забывается, ну да ничего, – поддержала ее татешка, – главное, ребеночек здоровый. Все будет хорошо.

– Сын, – прошептала груда розовых простыней и почему-то заплакала.

– Что?

– У меня сын. Четвертый.

Вскоре пришла Агнесса с детьми Карлыгаш.

– Вот видишь, все хорошо с ними, я их домой сводила, ничего-ничего, – щебетала она, подводя за руку малышей к матери по очереди, как на причастие.

Карлыгаш заулыбалась и прошелестела:

– Рахмет. Спасибо.

– Ты лежи поправляйся, деток мы пристроим. – Выводок убрался за бесшумную дверь.

Не успели выскользнуть из палаты малыши, размякшие и подобревшие от одного вида матери, как пришла Инесса Иннокентьевна в короне-колпаке, опять накрахмаленном и отутюженном, но не вчерашнем: дамы сразу подмечали такие вещи. У нынешнего имелась завязка сзади, а давешний обходился сам по себе. Она встала рядом с Августиной, и та снова подивилась нездешней осанке.