– В акушерскую, срочно, – скомандовала бойкая казашка в приемном покое, едва глянув на окровавленные тряпки. – Следующий.

В невоенных больницах докторов совсем не осталось: все ушли в госпитали. Вот и эта наверняка еще фельдшерские курсы не успела окончить, а уже распоряжалась всеми и вся, отнимала и даровала жизни, как Господь Бог.

В гинекологии, переехавшей в родильный блок, докторица оказалась повзрослее и подобрее.

– Здравствуйте, я Инесса Иннокентьевна. – Она говорила не как местные, казахстанские. Что-то холодное и высокомерное чудилось в голосе, в манере держать голову, вытягивая подбородок вперед и чуть-чуть вверх, и в прямой балетной спине. Наверное, из беляков, уцелевшая из дворянского сословия. – Что с вами случилось? Когда началось кровотечение?

Августина рассказывала неохотно: да, нет, ничего не случилось, все как всегда…

– У вас запущенное воспаление, и, возможно, это еще не весь перечень диагнозов. Я должна провести обследования, потом станем лечить. – Инесса отвернулась к столу, наклонилась над бумажками.

– Когда я смогу поехать домой? – Августина попробовала сесть на кушетке, но голова закружилась, и она с печальным охом упала на клеенку.

Рыженькая красотка с трудом отодрала форточку от ревнивого окна, впустила в палату запах половодья и влюбленности, как будто в этом мире не злобствовала война и давным-давно отбушевали бураны.

– Домой? Через две недели. Край – десять дней. – Слова докторицы звучали совсем неопасно, словно сквозь вату: приятно, прохладно, убаюкивающе. Запах отбеленной чистоты успокаивал, отодвигал непонятные формулировки за клеенчатую ширму.

– Нет. Мне недозволительно. Пропускать работу – это ж лучше помереть.

– Здесь я решаю, кому жить, а кому… – Во врачебном голосе просквозила неприязнь.

Оставаться под синеватым больничным потолком сразу показалось страшным испытанием, хуже, чем боль и тряска.

– Мне бы домой поскорее, к деткам.

– Куда вы собрались, Пахомова? Вы даже до палаты сами не дойдете. – Инесса укоризненно покачала красивой головой с накрахмаленным довоенным колпаком, сидевшем на кудрях как неуместная, выдраенная слугами белоснежная корона, с заломами, о которые можно порезаться. Августина давно не видела такой непрактичной белизны. – Я выписала препараты, сейчас Тамара сделает вам укол.

Она взяла колокольчик и позвонила, точь-в-точь как барыня в великосветском поместье, правда, сама Гутя таких в своей жизни не видывала, но матушка рассказывала, что так себя вели помещики до революции.

Августину увезла на каталке пожилая Тамара в низко повязанном на лоб платочке, как у монахини.

В палате оказалось жарко и сдобно. Кисло пахло дрожжами, как будто где-то под кроватью настаивалось тесто. Небольно ужалил шприц, теплой истомой навалился сон. Впервые за девять месяцев ей некуда спешить, вскакивать ни свет ни заря, будить, стряпать, доить и убегать. Она выспится. Под натиском этой преступной мысли попрятались заботы о детях, о школе, об овощехранилище. Ей судьба выспаться. И уже сквозь сон она додумала плохое окончание своей бессовестно-радостной мысли: а может статься, и умереть. В сумерках, которых она толком не видела – только миг через опущенные ресницы, и снова в сон, – к кровати подошла давешняя медсестра, оголила руку, поцокала языком и что-то вколола, а потом еще что-то непонятное сказала прохладно-высокомерным голосом докторица.

…Инесса вышла из палаты и прислонилась спиной к двери, закрыла глаза. От надоевшего чая в горле сгустилась горечь. Надо бы поесть нормально и поспать. От недоедания болела голова, мешала думать, закладывало уши. От недосыпа слабели руки, она словно переставала их чувствовать. Пока держала стакан с горячим чаем, вполне осязала каждый пальчик, фалангу, ноготок, а как только брала холодное острое железо, вредные конечности будто немели. Лучше бы наоборот.

Она бессильно опустила руки вдоль тела и стала наигрывать пальцами по халату. В далекой санкт-петербургской гостиной зазвучал Штраус. Так прошло две или три минуты.

– Инесса Иннокентьевна, все готово. – Перед глазами расплывалось озабоченное лицо Тамары. – Роженица на столе. А вы-то в состоянии?

– Ребенок ждать не будет. – Инесса глубоко вздохнула, задержала воздух в грудной клетке, погоняла туда-сюда по телу, заставила взбодриться. – Пойдем.

Они пошли гуськом в дальний конец коридора, зашли в маленький бокс, где стояли на печке чаны с кипятком. Тамара наполнила тазы, Инесса схватила щетку и стала безжалостно намывать руки, вгрызаясь коротко остриженными ногтями в скользкую рыбешку дегтярного обмылка. Сестра вытащила из кипящей кастрюли щипцы, скальпель, ножницы.

– Пеленки, – скомандовала Инесса, – пойдемте, Тамара, скоро родится новый человек.

В коридоре за дощатой перегородкой, сооруженной наспех в связи с уплотнением больничных корпусов, там, где в неспешном довоенном роддоме между процедурами сплетничали сестры и нянечки, устроился неудобоваримый проход к лестнице. Вместо старого, респектабельного, сделали аж три палаты, куда вместили по шесть-восемь коек для страждущих баб, поэтому обмен получился выгодным. В этом закутке отныне сидели посетители, со скрежетом зубовным ожидавшие новостей о пополнении. Раньше в просторной приемной все больше толпились счастливые отцы со свертками одеял и накрахмаленными конвертами для розовощеких пупсов, теперь – сплошь бабье в засаленных платках – матери, снохи, свекровки, и лишь изредка забредали-заползали инвалиды, гордясь сверх положенного неожиданным отцовством.

Больница состояла из длинных лабиринтов как попало побеленных бараков с лоскутами отпавшей штукатурки и пестрыми окнами: синими, зелеными и коричневыми, кому как повезет. В мирное время родблок размещался в отдельном флигеле, а гинекология соседствовала с хирургией. Теперь все уплотнилось, спрессовалось и высушилось. Хирургия заняла главный корпус целиком, туда свозили из отданных под госпитали больниц. Пациентов стало в три раза больше, а сестринских рук и сиделок – меньше, поэтому брали едва окончивших скорострельные курсы неумех, наивных и сочувствовавших, но абсолютно непригодных. Одной из таких стала Агнесса. В каждом отделении оставили по опытной медсестре, остальных командировали к фронтовикам. С врачами то же самое – тотальный дефицит! Ну и ладно, не смертельно. Главное, Гитлера сломить, засунуть щупальца его гидры обратно в Германию, тогда и выспятся все, и наедятся до отвала, и дети наиграются в мирных дворах.

Этой ночью в клетушке за хлипкой перегородкой собралось трое смуглых толстощеких джигитов – шести, четырех и двух лет. У младшего на тугой щечке запеклись завитки овчинного воротника и вытекшая набок слюна. Три пары одинаковых испуганных булавочек сонно таращились на сидевшую перед ними на корточках Асю с ковшиком каши в руках.

– Держите, черпайте. – Она отдавала распоряжения старшим, а сама кормила маленького, подносила ложку к его ротику, который забывал открываться, и ей приходилось дотрагиваться до пухлой губки и причмокивать, притворяясь, что сама готова вот-вот схомячить белесую склизкую субстанцию, свисавшую куском тумана.

Агнесса совсем не походила на сестру: живая, с гибкой и неспокойной спиной, подвижным лицом, в любой миг готовым рассмеяться или пуститься в авантюру. Инесса как будто застыла в балетном па, точном и изысканном, но нарисованном, Ася же хотела, чтобы прохожие лицезрели каждый ее вздох и при этом аплодировали, как замечательно ей удалось выдохнуть. Она садилась, расплескивая вокруг полы старенького халатика, вставала, встряхивая головой, как породистая лошадь перед забегом, шла, пританцовывая. Все, что в старшей обличало аристократическую кровь, в младшей стало натуральным и откровенным. Вот и сейчас чужие малыши с удивлением наблюдали за ее воодушевленным спектаклем и автоматически двигали челюстями, не решаясь задавать вопросов.

Хлопнула входная дверь, и Агнесса от неожиданности цокнула ложкой по краешку ковша. Железо предупредительно зазвенело. Вместе с пучком изморози в клетушку шумно ввалился Айбар, потопал валенками, поискал, куда бы пристроиться, и плюхнулся на пол.