Дорога заняла четыре месяца; на лошадях, как в старину, вышло бы быстрее. После казни Ивана Никитича его вдова перестала есть и стала ходить под себя. Сенцов пробовал просить, чтобы ее ссадили, поместили в больницу, но от него грубо отмахивались. Через месяц она умерла. Просто не проснулась и лежала в своем изгаженном углу распухшая и холодная, как и положено лягушке, которую вытащили из пруда и отправили в засушливую степь. Солдаты забрали тело, не позволив похоронить по православному обряду, Тоня вымыла пол, как смогла, и состав покатил их дальше с длинными тоскливыми остановками под солнцепеком, под дождем, что проливался сквозь нелатаную крышу вагона, под равнодушной луной, которой они не видели.
Их выгрузили в голой степи под Акмолинском, на горизонте маячили всадники в длинных халатах и крошечных шапочках на головах, баловались джигитовкой, но поближе подъезжать боялись.
– За мной шагом марш. – Командир повел близоруко щурившихся на ослепительное степное солнце, изнуренных дорогой, спотыкавшихся людей куда-то в пустоту, где не намечалось даже признаков жилья.
Но они радовались уже тому, что могли дышать этим бесконечным светом, полем, желтыми лопухами, слушать стрекот кузнечиков и насмешливые крики улетавших на зимовку уток.
Через час впереди показалось несколько войлочных домиков и большая полевая палатка.
– Вот здесь будете жить. А вот ваш председатель – Абылай Кенжебаевич. – Начальник состава показал на спешащего к ним низкорослого круглоголового человека с узкими внимательными глазами.
– Просто Абылай. Или Абылай-ага. – Председатель протянул командиру руку. – У казахов по отчеству не принято… Здравствуйте, товарищи, – обратился он к переселенцам, – добро пожаловать в советский Казахстан, мы с вами станем строить новое поселение, и дай Аллах ему процветания и богатства.
Начальник состава сурово свел брови при упоминании Аллаха, но промолчал. Приезжих помыли в бане, сварганенной в одном из войлочных домиков, которые назывались юртами. Топили по-черному, и баня получилась знатной, хоть и по неизвестному рецепту. Обливались из ведер ледяной колючей водой. На вкус она оказалась сладковатой, будто похрустывала. Вечерять уселись прямо на улице, расстелив кусок кошмы, а ночевать пришлось в палатке, набившись битком, как дровишки в поленнице у рачительного хозяина. Иначе никак: ни одеял, ни матрасов – только соседские бока для обогрева. Старая казашка принесла им лепешек, сушеного творога, скатанного в кислые шарики (здесь его называли «курт») и вяленого мяса.
– Бисмилля. – Она подняла к небу желтые глаза под набрякшими веками. – Кушай нада. Больная кумыс пей, – и на землю шлепнулся бурдюк с кислым молоком.
– Это что за мясо? – спросила Аксинья. – Вкуснятина!
– Полгода впроголодь, теперь любое мясо – вкуснятина. – Кондрат тоже протянул беспалую руку к тонко нарезанной колбаске – по прозрачному, сдобренному по краю янтарным жирком кусочку каждому, чтобы всем хватило.
– Жылкы ет[89], – пояснила старушка.
– Ага, зрозумило[90], – хмыкнул Степан, протягивая кусочек своей жене.
– Лошадь, – сзади подошел председатель.
– Как лошадь? – Аксинья испуганно отдернула руку. В темноте послышались недовольные хмыки, кто-то перекрестился.
– Мы… лошадятину не жалуем, – робко призналась старая Марфа.
– Очень вкусная лошадь. Спасибо, отец. – Кондрат сверкнул зубами в улыбке. – А как по-казахски «спасибо»?
– Рахмет, – председатель тоже улыбнулся. – А бабушка – апа, или аже, или тате, если не очень старая.
– Рахмет, рахмет, апа, рахмет, аже, – пропел недружный хор.
Выжить оказалось сложнее, чем представлялось в первый день. Людей в степи обитало мало, расстояния огромные, целый день скакать. Огородов никто не сажал, лесов, чтобы грибами и ягодами питаться, вблизи не наблюдалось. Правда, за холмом отыскалась речка, и скудный рацион пополнился рыбой. Чтобы выжить, требовалось работать, и все это понимали, Абылаю не приходилось лишний раз напоминать.
Крестьяне работы не пугались, дружно принялись за поля, вспахали и засеяли озимые, навезли дров из поймы реки, подняли первые избы. Абылай привел скотину. Бабы начали морщить носы, мол, мелковаты буренки, но попозже, разобравшись, подружились с кормилицами. Здесь, в степях, такие породы лучше выживали и удой давали справный, хватало и на масло, и на сметанку. Старая апа учила выделывать бараньи шкуры, стричь верблюдов и катать кошму.
Тоне, непривычной к простому сельскому труду, приходилось труднее всех. Она не брезговала любой работой, наоборот, это работа ею брезговала. Неумелые руки не справлялись ни с дойкой, ни с прялкой, ни с мотыгой, сразу обрастали мозолями.
– Ты барыней небось жила? – добродушно смеялись бабы.
Сенцов всегда держался рядом с Антониной и Васяткой. Некоторые из переселенцев, те, кто ехали в соседних вагонах, поначалу даже считали их семьей. Но никаких объяснений между ними не произошло, никаких важных слов не прозвучало. Не та обстановка – гибель отца, мужа, смерть матери, неустроенность, страх. Однако он точно знал, что теперь его счастье никуда не денется. Здесь бежать некуда – кругом бескрайняя степь, а в самом ее конце винтовки красноармейцев – на всякий случай, чтобы не забаловали. И ей, и ему нашлось бы в чем друг друга упрекнуть, поэтому оба молчали. И ей, и ему хотелось, чтобы судьба немножко улыбнулась напоследок, поэтому оба осторожничали, боясь набурогозить снова, уже в который раз, и все равно тянулись друг к другу, как к последней горбушке родного курского каравая, любимой табачной лавке и всей старой благополучной жизни.
Первая близость совпала с луговым цветением. Зимой в избе толклись слишком много голов и задниц, не повернуться, не то чтобы полюбиться. А весной в степи раздолье: алые маки рубиновыми каплями мерцали на изумрудном бархате, аметистовые подвески васильков призывно покачивались на ветру.
– Пойдем погуляем? Степь цветет, красотища, – позвал Платон будничным голосом, и Тоня поняла, что пора.
Они выбрали укрытие под великолепной гранатовой брошью чертополоха. Вдали паслись верблюды, над головами проносились припозднившиеся к ужину жаворонки. Он кинул на землю фуфайку, показал глазами. Внутри сжался страх: вдруг откажется, вдруг ей уже ничего такого не нужно? Но Тоня послушно села, поправила на коленях застиранное платье, вопросительно посмотрела на него. Он притулился рядом, потеснее, осторожно обнял ее за плечи.
– Красивые тут места, – осторожно начал он.
– Да, приволье.
Платон понял, что тянуть не стоило, иначе опять зажуется важное.
– Тут такая акробатика… Ты ведь знаешь, что я всегда тебя любил?
– Я… в общем, да… смолоду хотела…
– А сейчас? Не расхотела? – Внутри ничего не восставало, не барахталось в желании поскорее выбраться наружу. Это злило.
– Да, хочу, – просто призналась она.
Он не услышал ничего нового. Ее синие-пресиние глаза смотрели выжидающе, но не зажигали в нем огня, как будто не мужик он, а столб стоеросовый.
– Тут такая… Ты теперь свободная женщина, может быть, поженимся? – Он удивился, как легко вылетели эти слова, те самые, что он мечтал произнести уже четверть века.
– Почему бы и нет? Хуже не станет.
Итак, мечта сбылась: он наконец услышал «да» из тех самых уст. Решительно требовалось закрепить такой долгожданный и такой предсказуемый успех. Но внутри застыла прохлада, ниже пояса будто разлился бесформенный кисель. Он потихоньку потянулся к ней губами. Мягкие и податливые лепестки испуганно ответили на поцелуй. Тишина. Кровь не забулькала, не закипела вожделением, несмотря на долгое воздержание. Платон осторожно потянул ее к себе, прижался, обхватил сзади руками. Что-то неуверенное зашевелилось в штанах. Уже неплохо, но требовалось к первому разу изрядно подготовиться, показать себя. Он зажмурился и представил на месте Тони кареглазую смеющуюся Ольгу, ее жемчужные зубы и горячее тело. В один миг земля и небо поменялись местами: все в нем запело, закувыркалось, он не заметил, как сдернул рубаху, сапоги, как расстегнул Тонино платье и нырнул в ложбинку между грудями. Тоня тихонько стонала, а Ольга пела: «Всадница в желтом ведет за собой». Прохладные руки гладили его по спине, по лопаткам, прижимали к себе. «Неужели это наконец та, о которой я всю жизнь мечтал?» – спросил кто-то чужой и насмешливый в голове. Ему ответила Белозерова: «Он такой великан, я его люблю, ни у кого такого не видела». Правая рука схватила Тоню за колено, требовательно поднялась по бедру, нащупала ягодицу и помяла ее. Дряблая плоть скукожилась в ладони, и Сенцов чуть не крякнул от разочарования. Ольга изловчилась и поцеловала его в пупок, хоть Тоня и лежала недвижно, закрыв глаза и всем лицом выражая напряженное ожидание. Штаны резво уползли в траву, он взгромоздился сверху, пока эти непозволительные метаморфозы не свели с ума или пока не стало поздно от Ольгиных шаловливых придумок. Вошел в нее уверенно, как будто занимался этим каждый день, как будто знал, что именно ей нравилось и как сильно надо сжимать ее губы своими. Тоня летала в темнеющем небе наперегонки с ястребами и отвечала одобрительно кивавшим головкам маков. Платон скрежетал зубами, сдерживая победный крик. Ольга обиделась и ушла.
