В тот день Аська не пошла в школу. Бесстыдница, плутовка, бесенок в рваной юбчонке! Она просто прогуляла, потому что пацанва намылилась на рыбалку, а ей не хотелось отставать. Ну и что? Пусть девчонка, пусть десятилетка, зато смелая и хитроумная! Она стащила за завтраком пшенной каши, засунула в газетный кулек – на прикормку. В жестяной банке из-под ваксы копошились в грязи с пяток земляных червяков, в другой жужжали сытые жуки в богатых глянцевых панцирях. Она намеревалась притащить домой знатный улов, чтоб сестрица нажарила рыбки, наварила ухи и позвала соседок на пир.

Пацаны Агнеску не жаловали, но и не прогоняли.

– Ты пожрать чего-нить взяла?

– Хлеба прихватила и огурец. – Она подмигнула, оттопыривая карман.

– А портфель зачем с собой тащишь?

– А куда его девать? Инка увидит, сразу догадается.

– Дык давай его к Митьке до хаты закинем. Тама вечером заберешь.

Так и решили. Крюк небольшой, все равно на трамвае зайцами ехать, можно и спрыгнуть на Петроградской, запутать следы. Рыбачить решили на Малой Невке в устье Крестовки. Кто-то праздноязыкий насплетничал, что там водились во-о-о-от такие караси. Добрели, добежали, часть дороги выклянчили у доброй телеги стекольщика. Ура! Ленивые Асины жуки приветствовали горе-рыбаков стрекотом налакированных крыльев. Удочки оказались коротенькими и неудачливыми, караси от таких презрительно отворачивались и уплывали прочь. К полудню Агнеска заскучала, подвядший огурец не утолил ни голода, ни жажды, а пить прямо из грязной реки Инесса ей строго-настрого запретила.

– Я домой хочу, – робко пожаловалась она скрюченной Митькиной спине.

– Цыц, спугнула, стерва. – Он беззлобно матюгнулся. На самом деле пугать было некого, это так, для красного словца.

– Проводи меня, пожа-а-а-алуйста. Я больше никогда проситься с вами не буду.

– Дык хоть просися, хоть мычи, все равно больше не возьмем. Докука с этими бабами. – Митька по-взрослому цыкнул сквозь дырку в верхних зубах и засобирался: – Айда, пацаны, седня нет клева.

Мелкотня обрадовалась: всем надоело сидеть в бескрылом ожидании. Полетели подслушанные дома шутки, пустозвон ведер, началась дурашливая потасовка. Толпа несостоявшихся кормильцев побрела домой, пиная по дороге свалявшийся прошлогодний бурьян. Сначала от ватаги отвалились близнецы Дока и Кока, следующим отплыл в сторону своей гавани дылда Ерема. Митька, Ася и еще несколько пропахших солнцем затылков топали на Петроградскую сторону.

– Ты с кем живешь? – кто-то спросил у Митьки просто так, для поддержания разговора.

– С мамкой и сеструхой.

– А фатера – коммуналка? – Неряшливый пацаненок выпятил губу и зыркнул из-под огромной кепки чернявым любопытством.

– Это общежитие рабочего класса, – гордо объявил Митька, но тут же сдулся, пояснил: – Да, коммуналка. В соседней комнате евреи, дальше – молдаван и еще татары… Интернационал.

– Ух ты, ух ты, – уважительно закивали мальчишки, – интернационал… татары… евреи…

– А моя сестра учится в институте, там тоже есть татары. И поляки, и венгры, и чехи, и даже французы.

– Брешешь! Откель французы-то?

– Потому что, – туманно пояснила Агнесса и напустила побольше загадочности в свои круглые глазенки: она и сама не очень-то верила во французов, но пусть будут, так эффектнее.

До Митькиного интернационала дошли после трех. Попутчики уважительно остались на крыльце, а Агнессу хозяин завел с собой в прохладный и сырой подъезд.

– Пожди здеся, если мамки нет, то покажу тебе фатеру… и евреев с татарами.

Девочку не очень интересовали малые народы, но следовало отнестись с уважением к оказанной чести. Двенадцатилетний Митька кого попало к себе не позовет, татар не станет показывать.

С верхней площадки донесся едва слышный свист. Она встрепенулась и побежала, перепрыгивая через ступеньки.

Высокая дверь, некогда нарядная, с респектабельными, безвозвратно попорченными филенкам и, с недовольным скрипом впустила внутрь. Агнесса осторожно переступила через высокий порог и вздрогнула: по коридору прокатился глухой стон, к концу перешедший в рычание. Она схватила Митьку за руку, та оказалась сухой и горячей:

– Что это?

– Это у евреев…

– Что с ними? – она шептала, опасаясь задавать нехорошие вопросы вслух.

– Не знаю. – Он тоже почему-то шептал. – Мамка говорила, что они жертвы приносят… кому-то. Наверное, режут их сейчас.

– Шутишь? – По спине пробежал холодок, хоть Ася и не вполне серьезно отнеслась к его словам.

– Нет. – Оказывается, Митька и сам дрожал. – Пойдем в нашу комнату, спрячемся.

В этот миг стон снова выполз из-за угла длинной обшарпанной прихожей и стал карабкаться вверх по стенам. Голос принадлежал женщине. В конце звук опять переродился в рык.

– Давай в милицию побежим? – предложила Ася. Ей категорически не хотелось запираться в Митькиной комнате, уж лучше бежать на улицу, где солнце и люди. Но портфель… И еще ценнейшее пацанячье уважение.

– Нет, мамка не велит к милиции бегать. Лучше уж сами.

– Что – сами?

В квартире раздался вопль раненого зверя, страшный до мурашек. Агнеска рванулась назад, но Митька крепко ее держал.

– Не бойся, они смирные, никого не забижают. Это просто евреи, у них свой бог, свои правила. Посидим тихонько.

– Нетушки. – Она зашипела от возмущения и решительно повернулась, чтобы выйти вон, и плевать, что подумает двенадцатилетний Митька, пусть он вообще больше ее на рыбалку не возьмет. И никуда. Маленькие пальчики решительно взялись за ременную петлю, заменявшую дверную ручку, но высокое полотно в этот миг само распахнулось. Агнесса вскрикнула, Митька закатил глаза и вжался в стену.

– Что тут происходит? – На пороге стоял чернокудрый и черноглазый красавец, похожий на бога Аполлона, каким его описывала всезнающая Инка. Из раздувавшихся ноздрей большого скульптурного носа вырывался пламень, по крайней мере, Агнеске показалось именно так. Бывшая когда-то белой рубаха распахивалась на груди, оттуда торчали блестящие волоски на бронзовой коже.

Аполлон оттолкнул детей и быстрым шагом прошел вглубь квартиры. За ним просочилась незаметная прозрачная женщина с опущенными глазами.

– Здрасьти, – поздоровался вдруг Митька.

– Здравствуйте, детишки. Идите к себе. – Женщина автоматически погладила Митьку по голове.

– Это наша соседка снизу. А это сам еврей. Лев его зовут. – Оказывается, никакой опасности вовсе не наблюдалось, а Митька – сам дуралей.

Ася оттаяла и тут же застыдилась собственной невежественности. Ну как она смела думать, что евреи приносят жертвы в коммунальных квартирах? Она побежала за красавцем и соседкой, уже не спрашивая у хозяина разрешения.

В комнате с открытой дверью лежала молодая пузатая женщина. Она кричала и стонала, обхватив руками подушку и иногда впечатывая ее в лицо. Женщина была красивой: черноволосой, большеглазой, но очень несчастной. Она страдала и, кажется, собиралась отправиться на тот свет. Губы произносили что-то на чужом языке.

– Надо в роддом, давай поедем, Берта. – Прозрачная соседка пыталась взять страждущую за руку, но та вырывалась и мотала головой.

– Не поедет она, – сказал Лев, – не верит медикам. Хочет еврейского ребе и повитуху.

– Нельзя так, Лева. – Соседка оказалась неуступчивой.

Роженица страшно заорала и грубо ткнула пальцем на дверь, приказывая соседке выйти.

– Левушка, не дело это, потеряешь сестрицу, – пропела та.

– Берта. – Лев начал уговаривать сестру на родном языке, но, кажется, тоже безуспешно.

Агнесса стояла у двери, ее никто не прогонял. Ее вообще не замечали. Митька подошел и встал сзади.

– Надо привести врача сюда. Я схожу. – Соседка скривила рот, и только тут Агнесса заметила, что та хромала.

– Нет, как вы пойдете, я сам. – Лев попытался встать, но Берта схватила его за руку, его бронзовая кожа побелела вокруг ее пальцев.

Срывавшийся голос что-то требовательно перечислял.

– Она не хочет врача… Советского врача, – перевел Лев. – Она требует ребе и еврейскую повитуху. Она думает, что это проклятие.