Испуганный боец подбежал к командиру и жарко зашептал что-то в ухо. Тимофей рыкнул:

– Охуел? Делай, что велено.

Ерофеев метнулся назад в конвойный вагон и через пять минут явился перед ссыльными в шинели и с вещмешком.

– За мной, шагом марш. Песню запевай.

– Издевается, – вполголоса буркнул инженер, подтягивая к себе двух девочек, шатающихся на худеньких ножках.

– «По диким степям Забайкалья…» – издевательски завела Ольга.

Кто-то подхватил, остальные рассмеялись.

Арсений брел в недружно подпевавшей, повизгивавшей, покрякивавшей толпе и вместе со всеми радовался возможности размять ноги, погонять застуденившуюся кровь по сонным жилам. В грудь залетал озорной хлесткий ветер, дерзко распахивал створки пальто, леденил и будоражил грудь. Ступни с непривычки сначала остудились, а потом сразу согрелись, приятно заныли натруженной, но прочной пружиной. Впереди брели невысокие желтые холмы, которые предстояло догнать и перегнать до темноты. Над головой хлопотливые птицы волновались о скорой зиме.

К обеду приглушилась первая радость, подаренная простором и ветром. Сделали привал на берегу узенького обмелевшего к осени ручейка, попили сахарной воды, пополоскали натертые ноги.

– А где будем ночевать?

– А кушать дадут? – застрекотали самые оптимистичные.

Белозерова сняла свои модные каблуки и шлепала в предусмотрительно прихваченных с собой солдатских сапогах. Узел она привязала к спине, а объемную хозяйственную сумку – к животу. Арсений тоже приспособил свой чемодан на загривок: привязал разодранными штанинами с двух сторон вместо лямок. Пришлось пожертвовать запасными подштанниками, но поход того стоил.

– Честно говоря, я не готовился к такому длительному променаду натощак. – Он вытащил из чемодана рубаху и бережно отрывал от подола полоски на портянки.

– Честно говоря, надо радоваться, что до сих пор живы, – осадила Ольга.

Земля, как оказалось, уже остыла, нежиться на добром солнышке не получалось. Переселенцы встали, собрали разнородный багаж и двинулись дальше. Без песен, без смешков и прибауток. Впереди стелилась равнодушная бескрайность, аккуратно расчерченная напополам старательным перекати-полем. Ни верблюда, ни отары, ни захудалого поселения. Только изредка вскакивал поодаль столбиком суслик, любопытно прислушивался к незнакомым человеческим звукам, прижимал уши к чуткой голове и нырял в норку рассказывать соплеменникам о нашествии двуногих.

Арсений брел, не отрывая взгляда от горизонта. Справа танцевали вальс облака, тень от их пышных нарядов бежала по степи, прикрывая сопки сиреневой поземкой. Слева разлилась беспечная лазурь, сбрызнутая слепившим золотом. Как будто две разные картины. Впереди с обеих сторон, а теперь уже и сзади ни колышка, ни тропинки, ни деревца. Огромное заповедное полотно из зазеркалья. Одна сторона желтая, другая – голубая. И непонятно, какое настоящее, а какое – лишь отражение. Как можно идти в горизонт? Просто в линию, в дымку, в пунктир без опознавательных вех? Разве у такой дороги может случиться конец?

Но отряд неуклонно двигался именно к горизонту, огибая холмы и не сворачивая вбок в поисках пристанища. Как будто корабль отдал швартовы и отправился в океан.

– А здесь волки есть? – спросил пацан лет двенадцати у взрослых, услышав дальний, растворенный в ветре вой.

– Нет, – отмахнулся Ерофеев и пониже надвинул фуражку.

– Конечно, есть, – веско заявил инженер, – где же им еще быть, как не здесь?

– Разговорчики в строю! – Конвоиру не понравилось, что его авторитет подвергся сомнению.

– Товарищ Ерофеев, – громко закричала Белозерова, стараясь обогнать порыв ветра, чтобы не схватил и не унес ее фразу, не начал выставлять на посмешище перед тучами и пожухлой травой, – товарищ Ерофеев, а вы уверены в правильности выбранного направления?

– И то, – подхватил до этого молчавший кондитер, – в лесу-то метки оставлять можно, а здесь ни пенька, ни колоды.

– Разговорчики в строю! – Кажется, у Ерофеева наблюдались проблемы с лексиконом.

Ноги стерлись в кровь, желудок свело, голодные спазмы стягивали живот и мешали идти. Солнечный диск устал ухмыляться и уплыл за облака. Никакого пристанища так и не высветилось в его прощальных лучах, никакого огонька не зажглось маячком в океане степи. Нежные сумерки надвигались со всех сторон, как стая оголодавших теней. Как такое могло быть, чтобы столь великая земля лежала никому не нужной? Это же сотни тонн зерна, десятки тысяч откормленных баранов или коров. Неужели никому нет дела до всех этих угодий? Или просто рук нет? Вот и привезли сюда эти долгожданные руки, чтобы обиходить заждавшуюся землю и прокормиться?

– Мы идем волкам на ужин, да? – зароптали, закопошились ссыльные. Древний и дремучий страх перед волками и незнакомыми ночными демонами победил робость перед властями. Все равно помирать.

– Давайте разожжем костер и заночуем.

– Из чего ты разожжешь костер? Дров-то нет. Одна трава.

Неуверенные усталые взгляды заскользили по гладкому вечернему покрывалу. М-да, дров нет. Мальчуган, спрашивавший про волков, метнулся вбок и притащил сухую пришлую корягу, второй нагнулся и выволок из-под спутанной травной гривы двупалую ветку. Все побросали разноперые пожитки и кинулись собирать по степи случайный хворост.

– Кизяки тащите, – пробурчал кондитер.

– Какие еще кизяки? – удивился незнакомому слову Арсений.

– Хоть какие: верблюжьи, конские, коровьи. Только не бараньи. – Он поднял голову на вопросительный присвист и пояснил: – Это засохшие каки, они хорошо горят.

– Каки? – Арсений так и не мог уразуметь.

– Навоз, понимаешь, вашсветлость, навоз, каки.

Кизяка и в самом деле встречалось немало: и горел он хорошо, и вонял отменно. Голодные и продрогшие путники улеглись вокруг несмелого костерка и принялись слушать отчаянный волчий вой.

– Вот и нет волков, – пропищала мать пугливого подростка.

Арсений лежал в обнимку с Ольгой, пытался согреть ее своим дыханием, вдыхал запах волос, прошитый нотками спелого степного разнотравья. Зачем он всю жизнь любил одну музыку? Вот такое теплое и земное приносило во сто раз больше радости и вдохновения. Он млел, глядя на ее подвядшую щеку, дрожал, прикасаясь к ее плечу. Он хотел писать музыку для нее, и мотивы толпились в голове один благозвучнее другого. Жаль, что их никто не услышит и не исполнит. Потому что скоро им всем умирать.

Едва первый робкий сон тронул посеребренную макушку, возле уха раздалось конское ржанье.

– Эй, вставай, далада[32] нельзя спать, надо уйде[33]спать. Давай кушай и алга[34].

Перед измотанными, сонными путниками стояли три всадника в длинных чапанах[35] и поблескивавших при луне меховых шапках, за плечами винтовки, к седлам прикреплены крепкие арканы.

– Ты не туда ходить, аул там. – Тот, что постарше, показал рукой в темноту.

– Тамак![36] – Второй отвязал от луки холщовый мешочек и бросил Арсению. Видимо, решил, что разговаривать следовало со старшим по возрасту. – Кушай.

Арсений развязал продрогшими руками неожиданный подарок, внутри лежали белые камешки, похожие на морские ракушки. Один выкатился на ладонь, подразнил кислым и вкусным. Он протянул первенца Ольге, снова запустил руку в мешочек и вытащил еще несколько, раздал детям. Сначала в ход шла мелочь, по одной штуке в каждый рот, потом – те, что покрупнее, их приходилось ломать, разбивая друг о друга. Осколки собрал с ладони языком. Сушеный творог, терпкий, ядреный, самое вкусное блюдо, которое он пробовал за последние годы.

– Как по-вашему «спасибо»?

– Рахмет. – Всадник усмехнулся и слез с коня, уселся на одну полу чапана, укрылся второй. Перед собой положил ружье. – Я здесь, утром покажу дорогу.