Сенцов пробрался на самый краешек платформы и затих. Рельсы убегали вдаль, как годы. Уже тридцать семь. Повоевал, погоревал, помыкался, помечтал. Теперь пора жениться. Еще на Рождество он загадывал, чтобы Белозерова-Фахрутдинова поскорее стала свободной, обвенчаться с ней и ждать пополнения. Но после Тониных простеньких и бесстыдных слов он уже засомневался, что удалось окончательно разлюбить ее, что Ольга сумела вытолкнуть Антонину из его сердца. Ложась спать, он загадывал погрезить об Олюшке, но не получалось. Вместо нее вставала Тоня, нежная, розовая, довоенная, из теплого хлебного мира – не такая, как сейчас. Ему вовсе не хотелось разрушать чужую семью, лезть вором в неостывшую постель Липатьева, но… вдруг она овдовеет? Война ведь, всякое могло случиться. А он сейчас женится и… все. Не лучше ли дождаться, пока везучий соперник вернется… или не вернется? Ненароком думалось, что окажись Антонина Иванна свободной, то никакой Белозеровой и вообще не нужно. Так не подлец ли он в таком случае? Зачем силком тащить под венец ту, что нужна лишь постольку-поскольку? Но… если с Липатьевым все сложится хорошо, если у них с Тонечкой наладится замечательная семейная жизнь, то какой резон оставаться несчастным бобылем и обделять Олюшку заслуженным семейным счастьем? Тогда надо хватать ее в охапку и скорее под венец. Не завидовать чужому чуду, а взращивать собственное, под своей крышей. Но… если любви-то настоящей нет, вырастет ли чудо на суррогате?

Иногда, упершись лбом в холодное тупое одиночество, он разговаривал с каждой из них, вызывая образы в подмороженном оконном стекле. Ольга приходила всегда злая, недовольная, требовала поклясться в верности идеалам революции, а потом уж думать о мещанских радостях. Вроде и замуж-то особо не хотела. По крайней мере, за него. А Тоня появлялась, скромно потупив глаза, намекала, что неравнодушна к нему, и всегда сердцем склонялась в его, Платона, сторону. Но тут же ссылалась на Липатьева и Васятку, умоляла простить. И все равно обещала рай на земле плавным разворотом плеч, складкой мягких губ, темной ложбинкой между полными грудями, замученными в попытках выдавить хоть немного молока для младенца. Итак, кого же он на самом деле любил? Выходило, что Антонину. Тогда он подлец, который обманывал ни в чем не повинную вторую, доверчивую и бессовестно соблазненную. Но раз суженая похищена другим, значит, сама судьба распорядилась, чтобы быть ему с Ольгой, страстной, горячей, головокружительной.

Сенцов решил попридержать разговоры про венчание хотя бы до осени, а еще лучше до следующего года. Пусть война закончится и вернется ненавистный Липатьев. Тогда, глядя на чужую складную семейную жизнь, он и свою станет строить смелее, без оглядки на несбывшееся. Вот теперь только бы Ольга не принялась настегивать скакунов, запряженных в косорылую телегу его жизни.

Белозерова прибыла не одна, с ней вместе из вагона вышли товарищи в кожанках, наскоро познакомились с Платоном, уселись в наркомовские дрожки и укатили.

– Почему ты представила меня по имени? Почему не назвала женихом? – Он и сам не знал, к чему такая провокация, ведь решил же притормозить со сватовскими хлопотами.

– А я не развелась, – шлепнула она по больному, – в Сибирь не проехать, там Восточный фронт.

– Это что за акробатика? Твой-то по-всякому на этой стороне воюет.

– Да он в подполье… Так мне сказали. Ну и ладно. – Она неожиданно просунула руку под его сюртук и ущипнула за ягодицу тонкими острыми ноготками. – Нам и без того сладко.

Они прибежали к Ираиде Константиновне и заперлись наверху, в Ольгиной комнатушке. Старая тетка привычно притворилась, что ничего не замечала, а остальные подались в деревню, там сытнее.

– Ты скучал? – Она сбросила накидку и спешно расстегивала платье. – Подожди, ополоснусь с поезда. – За древней, но целой, по-настоящему бессмертной гобеленовой ширмой загремел тазик и заплескалась вода.

Платон снял сюртук и кепку, подошел к окну. Через несколько минут на него сзади напрыгнуло голое прохладное тело.

– Вода ледянющая, согрей меня.

Под рубаху заползло щекотное сладкое блуждание, стянуло ее совсем, развязало бечевку на штанах и пролезло внутрь:

– Ох, как же я скучала по моему великану. – Довольное мурлыканье и меткий поцелуй в правый сосок, отчего замерший в напряженном ожидании великан подпрыгнул и едва не зазвенел. – Ох ты, мой хороший, мой желанный.

Она прижалась к его животу шелковыми грудями, медленно спустила штаны и нежно погладила то, что мешало им соскользнуть. Мягкие ладони мигом вскипятили его нутро, в ногах, в животе, в голове, во всем теле запел праздник. Она внимательно посмотрела на оголенный, кровоточивший страстью отросток, немного подумала, наклонилась и поцеловала. Прическа распалась, волосы щекотали его бедра и колени. Платон мелко задрожал и безвольно опустился на застеленную бедненьким покрывалом кровать. Ольга стояла перед ним на коленях, по ее прекрасному лицу блуждала потусторонняя, русалочья улыбка. Вот она наклонилась, влажные губы сомкнулись вокруг его члена, и тот зафонтанировал восторгом. Совсем далеко, в туманной глуби позвякивал опасный вопрос: кто научил ее так изощренно тешить его уд? Раньше такого за ней не водилось.

Вскоре Сенцов запросил пощады, так долго тянуться не могло, он не выдержит. Ее тело, вполне согревшееся, даже разгоряченное, плюхнулось на него сверху и началась скачка.

– Он такой большой, он великий… великий чародей, – выдыхала Ольга, разгоняясь все сильнее, все быстрее, увеличивая и ускоряя волшебное трение, – я такого больше ни у кого не встречала.

В этой формулировке что-то не понравилось, но думать оказалось нечем: в голове царило древнее и всепожирающее.

Потом они пили чай, и он совершенно рассеянно, как будто со стороны замечал, что Ольга подурнела, что рот ее искривился скорбненькой подковкой вниз, что кожа обвисла на плечах. Так любит ли он? Бесцеремонные губы в запретном месте, жадное между ног – и все? Нет, не только ноги и губы, еще огненные глаза, чародейский голос, беспримерный ум, острое лезвие язычка. Стопроцентно любит. Он перебирал, сравнивал, плюсовал, отнимал и неохотно признавался, что, когда на трон заступала любовь, математика пристыженно отползала в кусты.

Несколько недель Сенцов притворялся обиженным, что она так и не развелась, а потом вопрос как-то сам собой затерся, застирался бытовухой. В мае прибыл на короткий отдых Липатьев, замелькал благообразной сединой перед заколоченными лавками. Платон погрустнел, наверное, стоило все же атаковать Ольгу, требовать переезда под одну крышу, в одну кровать. С матушкой как-нибудь вывернется, она мудрая, поймет, что нынче не до венчания, непраздничные времена за окном.

Ольга снова проводила все дни в кабинете с обеденным столом, на котором творилась не только агитация, но и сама история. События, перерисованные и переписанные от руки при свете старенькой керосиновой лампы, укрупнялись, вперед выступало справедливое, которого на самом деле отыскивалось немного, а здесь оно становилось главнее. Так, маленькие военные победы приобретали грандиозные последствия, а обидные поражения оказывались тактическими ходами, заранее продуманной хитростью. Да и в прошлом веке Белозерова умела здорово поковыряться, подправить. Теперь выходило, что строительство железной дороги в Курск – это не масштабная веха для города, а глупая дань капризному императору, который по ней приехал. Вот, мол, не захотел иначе добираться.

– Но ведь дорога-то всем служит. – Платон читал серый листок с нестойкими шатавшимися буквами и не соглашался: – Приурочили стройку к визиту государя, а служит она простым курянам. Что же тут плохого?

– Как что? А почему просто так не построить? Для людей? И прямо об этом заявить.

– Какая разница, что написали, сказали. Это все… чисто акробатика. А по дороге люди ездят, товары возят.

– Нетушки. Не приехал бы царь, не стали бы и строить.

– Так значит, хорошо, что приехал.

– В се ради царя, ради его прихвостней. Ничего для народа. – Ольга твердила, как заведенная, даже не слушала, а сама разгребала половинку стола, спешно сметала в сторону записки, блокноты и пузырьки с тушью. – Ну, иди же ко мне. – Она залезла на столешницу и призывно задрала ноги.