Я не видел, как они передали открытку Фицрою, но я видел, как мужчина смял ее в кулаке и бросил на пол. В тюрьме не так уж много дел, кроме как играть в карты, читать книги, заниматься спортом и посещать библейские собрания. Иногда приходил волонтер и проводил занятия йогой или мастер-класс по писательскому мастерству, но они были недолговечными. Достаточно сказать, что желтая открытка с теркой для сыра на лицевой стороне и надписью «С днем рождения, тертый папа» вызвала у меня интерес. Я схватил ее, пока он не смотрел, разгладил и с треском раскрыл.

Я знаю, что ты, вероятно, тоже не ответишь на эту открытку, но с днем рождения, папа.

Прилагалась фотография подростка с ангельскими щечками, брекетами и заплетенными косичками. На обороте было написано: Татум, 16 лет, в правом нижнем углу.

Эта открытка и милое личико Татум были первыми вещами, которые вызвали у меня улыбку за два года, как начался мой срок. Но вместо того, чтобы почувствовать себя самым счастливым отцом на свете, этот сукин сын Фицрой отбросил фотографию своего ребенка в сторону, как кусок мусора.

В шестнадцать лет я уже жил с бабушкой и дедушкой, мои родители давно уехали, вероятно, под кайфом или ищут способ туда попасть. Изучая фотографию Татум, я вспомнил, каково это — одновременно ненавидеть своих родителей и в то же время жаждать их любви и внимания. Я вспомнил пустоту, похожую на пропасть в моей груди, просящую, чтобы ее заполнили. Именно это чувство заставило меня взять ручку и бумагу. Я был краток.

Спасибо за поздравительную открытку. Прости, что я тебя так разочаровал. Это не твоя вина. Ты заслуживаешь лучшего, и я надеюсь, ты это найдешь.

С любовью, папа.

Я предположил, что это будет началом и концом всего. Когда неделю спустя ее ответ пришел по почте, Фицрой даже не потрудился вскрыть конверт. Из-за этого безразличия вытащить письмо из мусорной корзины было достаточно легко, но мне все равно хотелось щелкнуть по нему его гребаным большим пальцем.

Письмо Татум было ярким всплеском красок в этом холодном, сером месте: внимательное, забавное и полное любви. Я не мог оставить его без ответа. Поэтому я отвечал снова, и снова, и снова, подписывая каждое письмо с любовью и безмолвной молитвой, чтобы она ответила.

И она отвечала.

Но теперь письма перестали бы приходить. Я свободен, и пока Джин Фицрой все еще за решеткой, он не собирается брать на себя ответственность отвечать на письма Татум. И она заслуживает того, чтобы знать почему. Она заслуживает того, чтобы ее сердце не было разбито — снова.

— Сэр? Говорит Татум, возвращая меня в салон.

— Извините, говорю я, стараясь не заикаться, как идиот.

— Может быть, просто, эм… Немного постричься?

Она наклоняет голову набок, проводя пальцами по моим мокрым волосам. Я отпустил их длинными, слишком длинными, но она смотрит на них так, будто, ей все равно нравится.

— Длинные сверху, короткие по бокам? Предлагает она, и я киваю в знак согласия. Она может делать все, что, черт возьми, ей нравится.

Она приступает к работе, ее руки двигаются с уверенной ловкостью, не проявляя никаких признаков неуверенности, которую она выражала в своих письмах. Она замечает, что я наблюдаю за ней в зеркале.

— Итак, говорит она. — Ты из здешних мест?

Я качаю головой. — Нет, мягко говорю я.

— Откуда ты?

Я собираюсь сказать маленькое местечко к северо-востоку от Брентвуда, но не могу. Я приехал сюда, чтобы сказать ей правду. Поэтому вместо этого я говорю — Ривербенд. Мне не нужно добавлять к этому тюрьму строгого режима; она знает, что это значит.

Ее руки замирают на долю секунды. Я думаю, что, возможно, потерял ее навсегда. Но она дарит мне улыбку, от которой мне становится легче.

— Забавно, говорит она, ее голос едва слышен из-за фонового гула сушилок и разговоров. — Там сейчас мой папа.

Это оно. В этот момент я срываю пластырь и позволяю ране начать заживать на открытом воздухе. Но затем она продолжает: — Может быть, вы его знаете? Джин Фицрой?

— Не могу сказать, что слышал это имя. Меня убивает необходимость лгать ей в лицо.

— Он говорит, что там не так уж и плохо, учитывая все обстоятельства. В магазине есть такие изысканные блюда, как рамен быстрого приготовления и его любимые картофельные чипсы со сметаной и луком. Она хихикает. — Очевидно, он чуть не устроил настоящую тюремную драку из-за пакета чипсов. Она ловит мой взгляд в зеркале. — Я шучу. Он ведет себя наилучшим образом. На самом деле я действительно горжусь им.

Я не могу поверить, что она помнит все это после четырехлетних писем. Глупые подробности о жизни ее отца изнутри. Это был я, мое творчество, моя жизнь, мой опыт. Она все это прочитала и помнит.

Я не могу этого сделать. Черт возьми, я просто не могу этого сделать…

— Похоже, у вас действительно особые отношения. Я пытаюсь изобразить улыбку, которая больше похожа на гримасу. Трус, думаю я про себя.

— Мы думаю… Уголки ее розовых губ приподнимаются. — Мы не всегда были. Но теперь он…… Что ж, это может прозвучать грустно, но он мой лучший друг.

— Звучит совсем не грустно. Мое сердце подскакивает к горлу.

Трус, ублюдок, сукин сын.

Татум какое-то время работает тихо, а я пытаюсь придумать какой-нибудь другой способ, любой другой способ, которым я смогу заставить это сработать. Может быть… может быть, я смогу просто продолжать писать ей, перехватывать ее письма в почтовом ящике.

Конечно, да, тогда я могу добавить мошенничество с почтой к своему списку уголовных преступлений. И вообще, как, черт возьми, я бы вообще справился с этим?

— Чем ты занимался до Ривербенда? Спрашивает она. — В плане работы, я имею в виду.

Время на исходе; моя стрижка почти закончена, а у меня нет плана. Это все, что я могу сделать, чтобы не опуститься еще ниже в кресле.

— Я был плотником, говорю я ей. — Вообще-то, бригадиром. Не уверен, чем я буду заниматься теперь, когда вернулся на волю.

— Значит, умеешь работать руками, говорит она.

Я выгибаю бровь. Она что, флиртует со мной? Нет. Невозможно…

— Можно и так сказать.

— Где ты сейчас живешь? спрашивает она. — Дом недалеко?

Я слегка качаю головой, и она успокаивающе кладет палец мне на челюсть, удерживая меня на месте. Я наслаждаюсь легким давлением, теплом ее кожи.

— Мотель, говорю я. — Временно пока я кое с чем не разберусь.

— Звучит не очень уютно.

— Это так. Но меня это вполне устраивает… пока.

— Когда ты в последний раз ел домашнюю еду?

Я роюсь в своей памяти и ничего не нахожу. Татум выдерживает долгую паузу, ожидая ответа.

— Что ж, понятно, говорит она, упирая кулак в восхитительно изогнутое бедро. — Что тебе нужно, так это горячая домашняя еда. И я точно знаю, где ты можешь ее достать.

— Где же?

— На моей кухне.

Боже, да…

— О, нет, я не могу…

— Я не приму «нет» в качестве ответа. Она кладет ножницы на свое рабочее место и берет фен. — Если бы мой папа только что вышел из тюрьмы, и я не смогла бы быть там, чтобы вернуть его домой, я бы хотела, чтобы кто-нибудь другой сделал доброе дело.

— Я не хочу навязываться.

— Пожалуйста, говорит она, и нежная мольба в ее глазах заставляет мое сердце сжиматься. — Я не могу приготовить для своего папы, так что это самое близкое, что у меня есть.

Мое сердце камнем падает в колодец желаний в моем желудке, и я выдыхаю.

Трус, ублюдок.

— Как я могу сказать нет?

Татум

У меня слюнки текут от насыщенного аромата классической курицы и клецок тети Нины. Я растираю кусочки холодного сливочного масла с коричневым сахаром и корицей для персикового пирога, пока Нина готовит нам еще по порции своих фирменных коктейлей, приготовленных из любого ликера, который у нее есть. Когда я была ребенком, моя тетя готовила мне коктейли с газированной водой и гренадином. Мне еще нет двадцати одного, но пока я пью только дома, она не возражает, если я попробую что-нибудь покрепче.