— Это… э-э, я тоже рад тебя видеть.

Он забирается на пассажирское сиденье машины Нины и оставляет меня забираться на заднее сиденье через дверцу машины Нины.

Мы снова в пути, и мой папа долгое время ничего не говорит. У меня так много вопросов, которые я хочу задать ему, о его жизни, о его пребывании в тюрьме, скучал ли он по мне или нет, но также и о Лукасе. Я хочу знать, что он думает о своем бывшем сокамернике. И я хочу знать, почему мой отец бросил на пол поздравительную открытку, которую я ему отправила, как он не заметил, что его сокамерник воровал его письма и отвечал на них в течение четырех лет.

Но я не знаю, с чего начать, поэтому на протяжении долгого отрезка пути я вообще ничего не говорю.

— Кто-нибудь голоден? Спрашивает Нина через некоторое время. Мой папа только хмыкает в ответ.

Вероятно, он не привык поддерживать беседу, говорю я себе. Я сама должна поддерживать беседу.

— Я подумала, что ты будешь в восторге от своего первого приема пищи на воле, — говорю я. Но мой отец ничего не говорит. Я думаю, он не голоден.

Или ему все равно.

Я сдерживаю слезы. Повторение боли и предательства прошлой ночи грозит вылиться из моих глаз. Но там есть что-то еще, вплетенное в боль и печаль. Это зазубрено, как битое стекло, и внезапно я ощущаю его вкус. Гнев. Я злюсь из-за того, что мой папа ничего не говорит, что у него нет миллиона вопросов к собственной дочери, которую он не видел восемь лет. Я боготворила версию этого человека — пусть и ложную версию — а он даже не хочет меня знать.

— Итак, — говорит Нина, бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида. Без сомнения, она чувствует гнев, который я излучаю с заднего сиденья. — На какую работу они тебя назначили, Джин?

— Пока не знаю, — ворчит он. — Во вторник мне нужно встретиться с моим надзирателем по условно-досрочному освобождению, а там разберемся с остальным.

И все. Это все, что он говорит еще час.

Я варюсь на заднем сиденье, как забытая кастрюля с супом. Ему на меня наплевать. Я просто кусок мусора, который он оставил на полу. Даже не человек.

Печальная правда в том, что, если бы Лукас не ответил на ту открытку, я бы никогда ничего не получила от своего отца. Именно Лукас увидел мою фотографию и подумал: — Этот ребенок заслуживает немного доброты. В то время как мой отец вообще ничего не думал.

— Ты мог бы задать мне пару вопросов, — ни с того ни с сего выпаливаю я.

— Что ты хочешь, чтобы я спросил? — говорит мой отец с явным раздражением.

— О, я не знаю. Как насчет того, Татум, как прошел путь от ребенка до взрослого без присутствия кого-либо из родителей? Или Татум, какой работой ты занимаешься в эти дни? Тебе это нравится? Повезло тебе. Или, как насчет того, встречаешься ли ты с кем-нибудь, Татум? Ты счастлива? Какая музыка тебе нравится, какая еда.

— Судя по всему, все продукты, — бормочет он, и ему повезло, что, между нами, мягкое сиденье, потому что я достаточно зла, чтобы ударить его.

— Не будь грубым, Джин, — твердо говорит Нина.

— Успокойся, это была просто шутка. Кроме того, это она лезет мне в глотку со всеми вопросами. Я и двух часов не вышел из тюрьмы, а она уже на меня наезжает. Что ж, говорю я, может, ты и заслуживаешь небольшого наезда. Не похоже, что ты был отличным отцом до того, как тебя арестовали. Ты был дерьмовым всю мою жизнь. И, кстати, единственная шутка в этой машине — это мужчина, сидящий передо мной.

— Осторожнее, девочка. Мой старик раньше порол мне шкуру и за меньшее.

— О, так теперь ты хочешь притвориться, что я должна тебя уважать? Пожалуйста. Ты чертовски уверен, что никогда не заботился о том, что должен мне как своей дочери.

— Я не выбирал тебя, это было по вине твоей сучьей матери.

— Джин, — шипит Нина. — Прекрати это!

— Что ж, — говорю я, — я предпочитаю не тратить на тебя больше ни секунды, папа, потому что ты отстой.

— Я отстой?

— Да. Ты эгоистичный, мелочный, ужасный человек, который заботится только о себе, и, если я никогда больше тебя не увижу, это будет прекрасно.

— Да, что ж, чувства взаимны, малыш.

— Машина тормозит, когда Нина с визгом остановилась на обочине автострады. Она перегибается через Джина и открывает дверь со стороны пассажира.

— Вылезай, — говорит она.

— Черт возьми, Нина.

— Ты слышал меня, Джин.

— Как мне добраться?

— Реабилитационный центр находится всего в трех милях к югу отсюда, я уверена, ты справишься. Она включает аварийку и скрещивает руки перед собой в ожидании.

— Да ладно, Нина. У меня же нет навигатора. Как я его найду?

— Похоже, это твоя проблема, Джин.

— Господи Иисусе… — Он отстегивает ремень безопасности. Его ботинки хрустят по гравию, когда он вылезает из машины. — Мне не нужно это дерьмо. Мне не нужна ни одна из вас.

Это чувство взаимно, — выпаливаю я в ответ, прежде чем он успевает хлопнуть дверью.

Нина выезжает на шоссе несколькими секундами позже. Я не оглядываюсь.

Моя тетя ведет машину несколько минут, пока мы окончательно от него не избавляемся, а затем заезжает на заправку.

— Давай, садись ко мне, — говорит она, и я так и делаю. Как только я устраиваюсь поудобнее, чувства, которые я сдерживала, настигают меня.

Я разрыдалась.

— Ну, ну, милая. Нина неловко обнимает меня сбоку, зарываясь лицом в волосы у меня на макушке. — Пошел он. Он бесполезный сукин сын. Я так горжусь тобой за то, что ты можешь постоять за себя.

Я все плачу и плачу, и понимаю, что в моей жизни было только два человека, которые любили меня. Не моя отсутствующая мать и не мой отец-преступник. Только Нина, моя тетя, которая никогда не просила быть матерью, но которая делала все возможное, чтобы соответствовать этой роли, и Лукас. За то короткое время, что я его знаю, Лукас полюбил меня больше, чем кто-либо из моих родителей.

Все это началось с акта доброты, который перерос в акт любви. Он увидел маленькую девочку в беде и протянул ей руку помощи. Он проявил интерес и призвал ее усердно учиться и следовать своим мечтам. Он дал мне то, в чем я нуждалась больше всего на свете: кого-то, кто заботился бы настолько, чтобы выслушать.

Я вытираю нос тыльной стороной ладони. И тут я вижу это: кольцо с изумрудом, которое подарил мне Лукас.

— Нина, — говорю я, — я совершила ужасную ошибку. Мне нужно немедленно вернуться домой.

— Ты справишься, детка, — говорит она и без лишних вопросов делает это.

Лукас

Я собираю вещи, потому что это правильно и единственное, что я могу сделать. Я не могу оставаться здесь и видеть Татум каждый день и не прикасаться к ней, не разговаривать с ней, не любить ее. Но если я хочу уважать ее желания, то я должен держаться от нее как можно дальше.

Я беру все, что у меня есть, что напоминает мне о Татум: ее письма, фотографии, которые мы сделали вместе, и, хорошо, да, пару ее трусиков. Я беру эти вещи вместе с немногочисленной одеждой и инструментами, которые у меня есть, и запихиваю их в свою спортивную сумку. Насколько я понимаю, Нина может сдать это место в аренду с мебелью, взяв за это немного больше, чем она могла бы получить в противном случае. Возможно, это та мелочь, которую я оставлю, немного мебели и немного чистой квартиры, чтобы сделать ее красивой и пригодной для жизни.

Я убираюсь в холодильнике, избавляясь от всего, что может испортиться. Я собираюсь вынести последний пакет с мусором, когда слышу стук в дверь. На секунду я думаю, может быть, может быть, это она. Но я больше не могу так думать. Все кончено. Она хочет, чтобы я ушел.

Но когда я открываю дверь, она стоит там, тушь стекает по ее щекам, а глаза красные и остекленевшие. Она явно плакала, но больше не плачет. Она шмыгает носом, но высоко держит голову.

— Татум?

— Нам нужно поговорить, — говорит она. Я отступаю с ее пути, чтобы впустить ее, осторожно закрывая за ней дверь. Она оглядывается и замечает несколько коробок, пакетов и мусора, которые я собрала.