— Разве это не потрясающе, Лукас?

— Это здорово. Мне удается улыбнуться и кивнуть.

— Будь готова к шести, хорошо? Говорит Нина.

— Я буду готова в пять.

Татум ведет меня за руку в свою спальню. Я двигаюсь в оцепенении, ошарашенный и охваченный паникой. Я должен что-то сделать. Я не могу позволить Джину разбить ей сердце, когда она появилась в тюрьме, вся взволнованная перед встречей с ним, а он едва признал ее.

Я должен сказать ей.

Я должен сказать ей сейчас.

— Татум, — говорю я, опускаясь на край ее кровати и наблюдая, как она вихрем носится по комнате.

— Я хочу приодеться к завтрашнему дню. Она снимает голубое платье, а затем надевает другое, более темное, скромное, с маленькими красными цветочками по всему телу.

— Что ты думаешь об этом?

— Татум, детка. Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

— Мне не идет? Она поворачивается к своему шкафу, чтобы порыться в нем в поисках чего-нибудь получше.

— Татум, дело не в платье. Пожалуйста, просто… сядь.

Она прекращает то, что делала, и смотрит на меня, на ее лице ясно написано замешательство.

— В чем дело? Лукас, ты меня пугаешь.

Я делаю глубокий вдох и рассматриваю ее прекрасное лицо, запоминая, как она выглядит в этот момент, за мгновение до того, как я потеряю ее.

— Я отвечал на письма.

Она моргает. — Что?

— Те, что от твоего отца. Я их писал. Вот почему ты ничего не получала с тех пор, как я вышел. Вот почему…

— Я не понимаю, говорит она. — Я писала своему отцу четыре года.

— Я был сокамерником твоего отца. Ты отправила ему открытку на день рождения четыре года назад. Ту, с теркой для сыра и школьной фотографией.

Она делает шаг назад. Вот оно, начало конца.

— Ты написал эти письма?

— Да. Я ненавижу то, как она смотрит на меня, как будто я кто-то, кого она не знает.

— Зачем ты это делал?

— Потому что я думал, что ты заслуживаешь ответа.

— Итак, ты говоришь, что украл его поздравительную открытку?

— Не совсем.

— Тогда как?

— Я поднял его с пола. Оно было уже открыто. Я поднял его, посмотрел на тебя и подумал, что эта девушка заслуживает извинений. Я подумал, может быть, я мог бы сделать эту маленькую вещь. Я мог бы дать ей это. Я не должен был продолжать это так долго, но… те письма стали единственными светлыми пятнами в моей жизни на тот момент. Ты была лучшей частью последних четырех лет, Татум. Мое солнышко в этом сером месте, и я не хотел его отпускать…

— Я прочищаю горло и отвожу взгляд. Когда я вышел, я сказал себе, что пришло время признаться. Итак, я появилась в салоне…

— Ты солгал мне, шипит она, боль и предательство окрашивают каждую черточку ее лица.

— Детка, я…

— Не называй меня так, огрызается она. — Не смей называть меня так.

Мое сердце разбивается вдребезги.

— Пожалуйста, Татум, ты должна понять. Я не хотел, чтобы это произошло таким образом. Я не хотел влюбляться в тебя. Ее глаза расширяются от моих слов, губы дрожат.

— Но я влюбился. Я влюбился в тебя. Я люблю тебя, Татум, и я знаю, что поступил неправильно, но я не жалею, что сделал это. Мне жаль только, что я солгал тебе.

Она выглядит так, будто хочет что-то сказать. Но, не говоря ни слова, она подходит к двери и широко распахивает ее.

— Убирайся.

— Татум…

— Я сказала, убирайся, Лукас!

Я медленно поднимаюсь и направляюсь к двери, жалея, что не могу вернуть все назад. Не могу. Однажды это должно было случиться. Рано или поздно она бы узнала, что я лжец и мошенник. Никакое количество отбытых сроков не сможет компенсировать вред, который я ей причинил.

Как только я переступаю порог, она хлопает дверью. Это меньшее, что я заслуживаю.

Татум

Я ХОЧУ умолять Лукаса вернуться ко мне в ту же секунду, как захлопнула дверь. Но я этого не делаю. Я не могу. Я слишком уважаю себя.

Как он мог?

Как он мог?

Все наши отношения были построены на лжи, а потом он говорит, что любит меня? Это не любовь. В худшем случае это манипуляция, а в лучшем — отчаяние. Он просто не хотел меня терять и был готов сказать что угодно, чтобы заслужить мое прощение.

Я падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и издаю крик, который можно увидеть только в кино. Горловой, животный и всепоглощающий. Я позволяю подушке проглотить его целиком. Я плачу до тех пор, пока мое тело не начинает дрожать от силы моих рыданий, а слезы не впитываются в мою наволочку. Я плачу, пока не ослабеваю, пока не погружаюсь в глубокий и непрерывистый сон.

Но такой сон не приносит утешения. Я ворочаюсь с боку на бок, а когда я не ворочаюсь, мне снятся Лукас и мой отец. Интересно, говорили ли они обо мне, пока были в тюрьме, интересно, смеялись ли они над тем, какой я была глупой и доверчивой.

Когда я просыпаюсь рано утром следующего дня, мои глаза красные и опухшие, как будто я проплакала всю ночь, и я думаю, что с таким же успехом так оно и было.

Я принимаю душ и пытаюсь нанести на лицо красивый макияж, но, когда я заканчиваю, у меня такой вид, будто я слишком стараюсь. Я собираюсь снова умыться и начать все сначала, пока Нина не просовывает голову в мою комнату, чтобы объявить, что нам пора идти.

— В чем дело? — Спрашивает Нина.

— Ничего, — быстро отвечаю я, хватаю свою сумочку и протискиваюсь мимо нее в холл. Она следует за мной по пятам.

— Тогда почему у тебя такое выражение лица?

— Например, какое? — Огрызаюсь я. Она мгновение колеблется, и я решаю снять ее с крючка. — Я в порядке, тетя Нина. Я просто нервничаю из-за того, что снова увижу своего папу.

Она похлопывает меня по спине и понимающе кивает.

— Ты почувствуешь себя лучше, как только мы включим музыку.

Мы забираемся в ее фольксваген-жук и ждем, пока откроется дверь гаража. Прежде чем она съезжает с подъездной дорожки, Нина поворачивается ко мне с обеспокоенным выражением лица.

— Татум, — мягко говорит она. — Я не хочу, чтобы ты обнадеживалась, милая.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, я знаю, что вы с твоим отцом писали письма, — я внутренне съеживаюсь. Но я не думаю, что человек просто… меняет то, кем он в корне является.

— И кто он такой? — Я спрашиваю.

— Он эгоист, милая. Он всегда был таким. Он не злой, он просто глубоко эгоистичный человек.

— Если он такой ужасный, тогда почему мы едем в такую даль, чтобы помочь ему?

— Потому что он член семьи, дорогая. К лучшему это или к худшему. И, возможно, я так же, как и ты, надеюсь, что могу ошибаться.

Поездка долгая и скучная; мы почти не разговариваем. К тому времени, как мы добираемся до тюрьмы, день пасмурный и влажный, небо такое же серое, как бетонные здания, которые возвышаются перед нами. Снаружи ограждения, увенчанные колючей проволокой, и я стараюсь не представлять Лукаса запертым внутри. Ему не место здесь, что бы там ни говорил закон. Затем я напоминаю себе, как он причинил мне боль и предал меня, и я задаюсь вопросом, может быть, он не совсем тот тип мужчины, который заслуживает быть в подобном месте.

Сюда сажают лжецов и воров, и разве он не такой?

Мы с Ниной вылезаем из машины, но нам не нужно далеко идти, чтобы найти моего отца, потому что вот он, стоит перед входом, одетый в джинсы и футболку, которая облегает его стройную фигуру. Я думаю, не все утруждают себя тем, чтобы набирать вес в тюрьме. Он несет свои вещи в прозрачном пластиковом пакете, перекинутом через плечо.

Тяжелыми шагами он подходит к машине.

— Спасибо, что приехала за мной, — говорит он Нине.

— Ну, — она похлопывает его по плечу, — для чего нужны сестры?

Он с сомнением смотрит на меня, и проходит секунда, прежде чем в его глазах загорается узнавание.

— Татум, — говорит он. Я говорю себе, что это не тот человек, которому я писала. Но маленькая, одинокая часть меня хочет верить, что сказанное Лукасом неправда. Я бросаюсь к нему и обвиваю руками его шею. Он неловко похлопывает меня по спине и мягко отстраняется.