– Зачем возиться. – Наоэ поморщился. – Лучше закажем суси, пусть принесут.

…Когда Норико, дозвонившись до ресторана, вернулась из прихожей, Наоэ сидел, уткнувшись в книгу. Так бывало всегда: утолив страсть, Наоэ превращался в совершенно другого человека. Норико слегка разозлилась. Чем бы его расшевелить? Она лихорадочно попыталась найти тему, способную заинтересовать Наоэ.

– Я слышала, Исикуре будут делать операцию?..

– Угу, – буркнул Наоэ.

– Кобаси, когда услыхал об этом, просто из себя вышел.

Наоэ наконец оторвался от книги. Заметив, что он хоть и слабо, но все-таки реагирует, Норико воспрянула духом. Проняло!

– Терапевт Кавахара и тот сказал, что это совершенно необъяснимо.

– Почему же?

– Потому что операция только приблизит смерть. Наоэ со скучающим видом сунул в рот сигарету. Норико чиркнула спичкой.

– Зачем вам его оперировать?

Наоэ, пропустив вопрос мимо ушей, снова опустил глаза в книгу. Если он не желал отвечать, из него невозможно было выжать ни слова. Зная эту черту Наоэ, Норико отступилась и, вздохнув, встала.

Чистюля Норико не терпела малейшего беспорядка и, приходя к Наоэ, тут же принималась наводить чистоту. Раз в три дня холостяцкую квартиру Наоэ приходила убирать старуха консьержка. Наоэ, как правило, возвращался домой к ночи, и в квартире, в общем, было не так уж грязно, но везде где попало стояли немытые бокалы с остатками сакэ и чашки с засохшей на дне кофейной гущей.

Норико мыла грязную посуду, а Наоэ по-прежнему не отрывался от книги. «Он себе почитывает, а я – мой ему чашки!» – возмущенно подумала она, хотя в глубине души ничего не имела против. Домыв посуду, она отчистила раковину и достала пылесос.

– Привстаньте-ка на минутку. Наоэ раздраженно поднял глаза.

– Оставь. Не так уж и грязно.

– Что вы! Вон сколько пыли!

И, не обращая внимания на протесты, Норико включила пылесос. Наоэ нехотя поднялся и вышел на балкон. Через открытое окно доносился шум города.

Норико тщательно пропылесосила под диваном и перешла к кровати. Потом протерла стол и перестелила постель. Сдернув покрывало, она сняла подушки и начала расправлять смятые простыни. Неожиданно ее пальцы нащупали что-то твердое. Дамская шпилька. Норико положила ее на ладонь. Черная, в виде буквы U. Норико никогда не пользовалась шпильками, она предпочитала заколки, и не черные, а синие.

Со шпилькой в руке она вышла на балкон. Наоэ, стоя к ней спиной, курил.

– Чье это? – с трудом сдерживая себя, спросила Норико.

Наоэ оглянулся. Увидев, что уборка окончена, закрыл балконную дверь и присел к столу.

– Здесь была какая-то женщина?.. Это она потеряла?

– Потеряла? Что?

– Да так, пустячок!

– Принеси-ка лучше чаю, – миролюбиво сказал Наоэ.

– Я нашла это в постели!

Норико швырнула шпильку на стол. Наоэ молча взглянул на нее и равнодушно отвернулся.

– Будьте любезны, отдайте завтра в стирку простыни, пододеяльник и наволочки.

Клокоча от гнева, Норико повернулась и удалилась на кухню. Наоэ не издал ни звука.

Когда Норико внесла в комнату чайник, шпилька лежала на том же месте. Наоэ сидел, уткнувшись в книгу.

Прием в клинике «Ориентал» начинался в девять утра и заканчивался в пять вечера. Перерыв на обед длился около часа.

Медсестры приходили на работу к девяти и собирались на утреннюю летучку: слушали отчет сдававшей дежурство ночной сестры, распоряжения старшей сестры на текущий день и сообщения о плановых операциях. Летучка обычно длилась недолго, минут 10–15, после чего девушки разбегались по своим рабочим местам.

Врачи приходили около половины десятого. Официально они должны были являться к девяти, но почти никто не приходил к этому часу, тем более что сестры недовольно ворчали, когда кто-то начинал давать указания до летучки. Так или иначе, врачи должны были быть на месте не позже десяти утра: в десять приезжал сам Главный.

Наоэ приходил самым последним – после половины десятого, а то и почти в десять. Обычно в это время второй хирург, Кобаси, уже осматривал пациентов. Два года назад Кобаси закончил стажировку и получил место на кафедре хирургии при университетской клинике.

В «Ориентал» же его направили на полугодичную практику два месяца назад: молодой врач начинает представлять для клиники какой-то интерес лишь на втором-третьем году работы, когда набьет руку на простейших операциях.

Кобаси знал Наоэ по его статьям в научных журналах и по отзывам ученых. Наоэ считали талантливым хирургом, и все были просто поражены тем, что он внезапно оставил университет и перешел работать в частную клинику. Когда Кобаси получил направление в «Ориентал», его приятель, закончивший университет чуть раньше его, сказал с завистью: «Главный врач «Ориентал» – скряга, зато там есть Наоэ. Тот, что прежде работал в университете. Тебе крупно повезло, сможешь у него поучиться. Это куда лучше, чем попасть в паршивую муниципальную больницу». Кобаси и сам так считал. «Подучусь у него полгодика, наберусь опыта», – мечтал он.

Однако Наоэ оказался на удивление нелюбезным и молчаливым. «Да», «нет» – и больше ни слова. Когда Кобаси пытался расспросить его о чем-нибудь поподробнее, Наоэ отмалчивался. Правда, на операциях Кобаси кое-чему научился, следя за его движениями. Но и только. Наоэ не спешил посвящать его в тонкости, о которых не упоминалось в учебниках. Если оперировал сам Кобаси, Наоэ лишь молча наблюдал за ним. Он никогда не хвалил и не ругал его. Только когда он ошибался, Наоэ коротко ронял: «Не так». Кобаси никак не мог понять: то ли Наоэ просто лень с ним возиться, то ли он с самого начала не принял его всерьез. А ведь Кобаси даже диссертацию Наоэ выучил чуть ли не наизусть. Стоило кому-то сказать: «Не понимаю, что особенного находят в этой диссертации! Кому нужно исследование диализационной мембраны искусственной почки?!» – как Кобаси немедленно вступал в бой: «Этот метод широко применяется не только в Америке, но и в ФРГ и во Франции. Исследования Наоэ очень точны». Те разделы диссертации, в которых затрагивались вопросы хирургии, Кобаси мог рассказать с закрытыми глазами. Он безоговорочно преклонялся перед эрудицией и мастерством Наоэ, но, как ни старался, так и не смог пробить брешь в стене отчужденности. Стоило сделать хоть шаг за запретную черту, как невидимая дверь тут же плотно захлопывалась перед самым его носом. «Что за странный человек!» – недоумевал Кобаси. Конечно, можно было попытаться объяснить все просто дурным характером Наоэ, но Кобаси такое объяснение не устраивало. «Может, все оттого, что мы учились в разных университетах?» Кобаси терялся в догадках. Но однажды в клинику зашел за какими-то материалами знакомый Наоэ, с которым тот когда-то учился вместе, – и встретил у коллеги все тот же холодный прием. «Наоэ-сэнсэй очень переменился», – растерянно сказал он и поспешил откланяться. Значит, Наоэ был неприветлив не только с одним Кобаси…

Почему он ушел из университета? Этого Кобаси никак не мог понять, но было ясно, что, не разгадав этой загадки, невозможно проникнуть в тайну холодной замкнутости Наоэ. И все же подлинных причин не знал никто – ни его товарищ по университету, приходивший к нему в клинику, ни главный врач, ни даже старшая сестра.

«Что-то тут не так…» – думал Кобаси. За привычной бесстрастно-красивой маской, казалось, прячется совсем иное, неведомое окружающим лицо, и, может, именно это лишало Кобаси покоя, притягивало точно магнитом.

«Как бы то ни было, это большая удача, что я работаю бок о бок с таким замечательным врачом!» – горячо убеждал себя Кобаси. И вот теперь Наоэ собирался оперировать Ёсидзо Исикуру! Даже он, так восхищавшийся Наоэ, не мог это понять. Правда, и прежде бывало, что иные рекомендации и методы лечения Наоэ зарождали в душе Кобаси сомнения, но уж на сей раз… Вчера Кобаси, забежав в университет, рассказал обо всем своему приятелю, и разговор с ним окончательно убедил Кобаси в собственной правоте.