Современный российский богослов А. И. Осипов, много выступающий перед широкой аудиторией, полагает, что «для богословия принципиально допустимы и креационная, и эволюционная гипотезы, при условии, что в обоих случаях Законодателем и Устроителем всего миробытия является Бог»{489}. Под «эволюционной гипотезой» понимается то, что мир развивается из первичной материи сам по себе, но по предначертанным Творцом законам. По сути, это очередной «ремейк» старой ньютоновской идеи о Боге-«часовщике», который создал механизм Вселенной, вложил в него закон всемирного тяготения как главный принцип движения и предоставил мир его судьбе. Сотворенный таким образом космос состоит из огромного числа небесных тел, движущихся в соответствии с законами механики. Непрерывное божественное управление этим стройным движением попросту излишне. Замените законы механики на законы биологии, и перед вами будет естественно эволюционирующий природный мир, в котором все события происходят по строгим и заранее установленным правилам. Мысль, близкая концепции Тейяра де Шардена.
Представленная в подобном виде, идея божественно запланированной эволюции приемлема для тех верующих, кто не разделяет фундаменталистскую установку на буквальное понимание ветхозаветных чудес. В ней все же больше богословия, чем науки, но она спасает мыслящих людей от необходимости находить научные «доказательства» Всемирному потопу и другим ближневосточным мифам, содержащимся в тексте Библии.
Одним словом, сознание верующих людей медленно, но верно меняется, и приведенные выше утверждения очень хорошо это показывают. Позволю себе привести еще одну цитату – высказывание бенедиктинского монаха (и одновременно историка науки) Стенли Яки, которое представляется мне эталоном богословского трезвомыслия.
Заниматься креационизмом, т. е. наукой о способе и порядке творения, значит избрать, пожалуй, самую гибельную стратегию, которую может избрать христианин в этот век науки. Эта стратегия равносильна тому, чтобы отказаться от всех своих тузов и дать противнику все карты в руки… Не удивительно, что сторонники креационизма неизбежно деградируют до состояния крохоборов, пытающихся обнаружить то там, то здесь дыру в массиве научных данных. Эта стратегия так же безнадежна, как безнадежны ожидания тех, кто думает, что огромная крепость разрушится только оттого, что один или два ее кирпича были уложены неправильно{490}.
И все же великий вопрос, невольно поставленный Дарвином, до сих пор не решен. Спор Религии (с большой буквы) и Науки (тоже с большой буквы) продолжается. Бок о бок с либеральными теологами, призывающими «демифологизировать» Новый Завет, процветают упрямые фундаменталисты наподобие моррисиан, настаивающие на дословной верности всего сказанного в Писании. Наука утверждает, что только она одна производит точное, объективное и убедительно доказанное знание, для обоснования чего ссылается на технические новшества и изобретения, созданные на его основе. Религия вместе с ее подругой Мистикой отвечает на это, что она дает не «интеллектуальное знание о сущем», а «наиболее глубокое восприятие мира с помощью непосредственного познания его смысла»{491}. Возможно, причина нескончаемости спора лежит именно в этом. Надо признать, «смысл» – это нечто такое, с чем естествознание имеет дело довольно неохотно. Физика, астрономия, биология прекрасно отвечают на вопрос «как?», но часто бессильны ответить на вопросы «зачем?» и «почему?». Им отлично известно, каким образом физические тела, обладающие массой, притягиваются друг к другу. Но почему они именно притягиваются, а не отталкиваются, объяснить вряд ли возможно. Разве что констатировать факт: так уж устроен мир, в котором мы живем. Есть ли «смысл» в медленном дрейфе континентальных плит, в возникновении и исчезновении бесчисленных видов живых существ, в появлении на Земле человека, в конце концов? Многие современные ученые убеждены, что подобные вопросы лежат вне компетенции естествознания. Поэтому великий спор сторонников науки и религии чаще всего заканчивается тем, что спорщики расходятся по разным углам и остывают – вплоть до новой попытки объясниться.
Однако тут надо еще немного подумать. Наука – если брать в расчет только естествознание – во всем мире одна. «Пролетарская физика», «православная химия», «советский дарвинизм» – это что-то или совсем абсурдное, или давно ушедшее в прошлое. Независимо от их национальной, расовой, религиозной и прочих принадлежностей, все ученые и вообще все образованные люди развивают и изучают одну и ту же физику, химию, биологию. А вот религиозных систем много, и во многих ключевых вопросах они меж собой не сходятся. Отсюда и вечные препирательства на тему, чья вера лучше. И здесь нам важно уйти от евроцентричной перспективы, взглянуть на предмет шире. Столь привычная для нас идея единого Бога-Творца, сверхъестественного «автора» природы, не относится к числу универсальных для человечества. Она свойственна ряду мировых религий, основанных на принципе единобожия; самые крупные из них – это иудаизм, христианство и ислам. Но существуют и другие мировые религии, не менее почтенные, в которых нет ничего подобного библейскому мифу о Творении, как нет и Божественной аксиомы. В первую очередь надо назвать великие религиозные системы Восточной и Южной Азии – буддизм, даосизм и джайнизм. Все это религии «безбожные», они «отрицают существование единого Бога, творца и промыслителя, считая веру в него серьезным заблуждением»{492}. Кроме того, буддизм не знает понятия о бессмертной душе (доктрина анатмавады), что резко отличает эту религию от христианства. Буддисты и джайны признают существование богов (дэва), но что это за боги? Это «просто вид живых существ, подверженных заблуждениям, страстям, рождениям и смертям»{493}, нечто вроде богов древнегреческой мифологии, как их описал Гомер.
«Безбожие» восточных религий отражается и в языке. Еще в середине XIX в. немецкий философ Артур Шопенгауэр заметил, что в китайском языке не существует понятия, соответствующего слову «Бог». В свое время это создало большую проблему для миссионеров из ордена иезуитов, проповедовавших в Китае христианство. Чтобы дать возможность китайцам читать Библию на родном языке, им пришлось изобрести новое слово «Тэусы» – не что иное, как переиначенное на китайский лад латинское Deus (Бог){494}.
Традиционной китайской культуре глубоко чужд креационизм, мысль о сверхъестественном и всемогущем Творце, создающем мир из ничего. Китайцы представляли себе развитие мира подобно рождению цветка, постепенно развертывающегося из бутона. Пожалуй, появись учение Дарвина в китайской, а не английской науке, у него не возникло бы столько проблем с самого начала.
Итак, религия и вера в Бога – не синонимы. Но в чем тогда состоит то общее и в буддизме, и в даосизме, и в исламе, что заставляет нас объединять их в одно понятие «религия»? Один из самых популярных ответов заключается в том, что определяющим признаком религиозного сознания служит особое восприятие мира, разделяющее все объекты, как материальные, так и идеальные, на две четко отграниченные области – священное (сакральное) и мирское (профанное). Скажем, в христианстве Бог, ангелы, святые однозначно относятся к сфере священного. А в «безбожном» буддизме эту сферу составляют четыре благородные истины и происходящие из них действия{495}. Мирское – это наше, земное, посюстороннее, что не вызывает в душе ни особых эмоций, ни священного трепета. Совсем другое дело – сакральное. Любое легкомысленное (не говоря уже о кощунственном) отношение к нему – это табу, его нарушение вызывает у верующих гнев и даже агрессию.
