Проблема с «учениями» Лысенко, Презента и им подобных не в том, что они на сто процентов ложны. «Мичуринская биология» была, как лоскутное одеяло, сшита из многих концепций, взятых из разных источников. В естественных условиях существования науки утверждения Лысенко подвергли бы открытой научной дискуссии, проверили на опыте, частью отвергли бы, частью развили дальше. Но в эпоху, когда процветала лысенковщина, ситуация не была нормальной – отчасти по политическим причинам, отчасти из-за бессилия самих ученых, которые не обладали полноценным правом голоса в советских реалиях. В одномерном сталинском обществе не могло существовать плюрализма мнений: есть только одна истина, именно та, что объявлена таковой в последнем партийном постановлении или последнем сочинении И. В. Сталина. Был сломан тот «механизм» самоочищения науки от заблуждений, о котором я писал в первой главе. Этим и воспользовались «мичуринцы», чтобы достичь высот административной власти. Не случайно среди историков науки доминирует мнение, что не само научное сообщество, а «власти СССР провозгласили Т. Д. Лысенко великим преобразователем природы, заставляя биологов признать его наследником Дарвина, а его воззрения – современным дарвинизмом»{330}.

Но одно можно сказать точно, Лысенко и его «учения» уже давно принадлежат истории – и не столько истории идей, сколько истории политики и идеологии. Научное содержание «советского творческого дарвинизма» не выдержало проверку временем, бесследно исчезнув со страниц учебников и ученых трудов. А Чарльз Дарвин и его теория, которую столь беззастенчиво эксплуатировали лысенковцы, и сейчас, как мы знаем, «живее всех живых».

Утром 1 февраля 1898 г. жители города Провиденс в американском штате Род-Айленд могли наблюдать довольно необычную картину. Прилично одетый джентльмен с пышными черными усами бродил вокруг публичной библиотеки, то и дело наклоняясь, чтобы достать из сугроба какие-то бурого цвета комочки. Комочки эти, а их были десятки, джентльмен складывал в мешок, который держал в левой руке. Накануне вечером снежная буря, экстраординарная по силе и свирепости, накрыла Провиденс. Жизнь на улицах остановилась, движение транспорта было парализовано. Как принято говорить в таких случаях, «даже старожилы не припомнят ничего подобного». Удивление обывателей возросло бы еще сильнее, если бы они могли проследовать за странным господином, когда тот, туго набив свой мешок, направился прямиком в университетскую анатомическую лабораторию. Придя к себе, Хермон Кейри Бампус, так звали респектабельного университетского профессора, неспешно убрал все предметы с длинного лабораторного стола и вытряхнул на него содержимое мешка. Бурые комочки оказались обычными домовыми воробьями, окоченевшими от холода и упавшими на землю во время бури. Воробьи во множестве жили в густом плюще, покрывавшем стены библиотеки, и для многих из них ночь с 31 января на 1 февраля 1898 г. стала последней. Для многих, но не для всех. Больше половины собранных Бампусом птиц (72 из 136), попав в тепло помещения, отогрелись и стали подавать признаки жизни.

Профессор из Провиденса не был орнитологом. Он изучал эмбриональное развитие беспозвоночных животных. Однако зрелище лежавших на снегу окоченелых воробьев навело Хермона Бампуса на мысль провести простое и остроумное исследование. И оно навсегда сохранило имя профессора в истории эволюционной биологии{331}. Все собранные птицы, как погибшие, так и «воскресшие», были тщательно измерены, причем по нескольким показателям сразу: общая длина тела, длина головы, размах крыльев и т. п. Проведя несложные расчеты, Бампус пришел к выводу, что морфологические данные у выживших воробьев ближе к средним значениям, чем у погибших. Шансы погибнуть у птиц были неодинаковы. Самыми крепкими оказались «середняки», а неудачниками – те, кто в ту или иную сторону сильно отклонялся от «золотой середины». Для ясности приведу общепонятный в наши дни пример. Представьте себе, что некое медицинское исследование, посвященное смертности от COVID-19, выявило: большинство выживших (возьмем мужской пол) имели высоту тела 165–180 см и размер обуви 40–43. При этом среди погибших была непропорционально велика доля лиц с ростом существенно выше или ниже среднего и малораспространенными размерами ступни. Нечто похожее наблюдалось у воробьев города Провиденс.

«Природа, – подытожил Бампус, – благоволит типичному»{332}. Так было открыто явление, которое почти полвека спустя русский зоолог-эволюционист Иван Иванович Шмальгаузен нарек стабилизирующим отбором. К нему мы еще обратимся.

К радости последующих поколений эволюционистов, Хермон Бампус опубликовал не только выводы из своих расчетов, но и сами первичные данные. По мере того как методы статистического анализа становились все совершеннее, к этим данным обращались разные группы исследователей, проверяя и перепроверяя выводы Бампуса. Выяснилось, что подлинная картина смертности воробьев города Провиденс была сложнее, чем это виделось почтенному профессору. На нее влиял фактор половых различий, который Бампус почему-то не принял в расчет. Преимущественное выживание «золотой середины» подтвердилось только для самок, а вот среди воробьев-«джентльменов» самыми стойкими оказались те, что покрупнее; субтильные особи почти все очутились в списках покойников{333}. При этом самцы в целом были более живучими; доля погибших среди них меньше, чем среди самок (рис. 8.1).

Несмотря на то что результаты Бампуса подверглись некоторому пересмотру, главный его вывод остался без изменений: старуха с косой уничтожает свои жертвы разборчиво, а не вслепую{334}. Жизнь и смерть подчиняются каким-то правилам, а не глупому везению, раздающему из прихоти счастливые билеты.

Рис. 8.1. Вероятность выживания у самок воробьев по данным промеров Бампуса. Источник: https://www.mun.ca/biology/scarr/Bumpus_1898.html; представлено в модифицированном виде

Сейчас, в эпоху высокотехнологичной экспериментальной биологии, работающей на молекулярном уровне, исследование Бампуса может кому-то показаться «простым, как мычание», элементарным. Для понимания его важности надо обратиться к исторической ситуации, в которой оно проводилось.

Рискуя надоесть своим читателям, я хочу еще раз повторить одну мысль, важную для понимания не только данной главы, но и всей книги. Дарвинизм – это не о том, что «живые организмы эволюционируют» (об этом и ламаркизм, и множество других «-измов»). И уж, конечно, не о том, что «мы произошли от обезьяны». Дарвинизм в подлинном смысле – учение об эволюции путем естественного отбора. В этом его суть, новизна и, выражаясь современным слогом, месседж. Опровергните естественный отбор, докажите, что он не существует или не работает, и дарвинизм мертв.

Сходя в могилу, Дарвин оставил вопрос о реальности естественного отбора открытым. В день его смерти ключевая концепция была, по существу, умозрительной. Еще в 1859 г. Адам Седжвик чутко подметил, что концепция эта родилась у Дарвина в ходе размышлений, как логический вывод из ряда исходных предпосылок, т. е. дедуктивно. К концу века ситуация не слишком изменилась. Даже такой убежденный и последовательный дарвинист, как Август Вейсман, в 1893 г. признал, что механизм действия естественного отбора детально не описан, потому что сделать это чрезвычайно трудно, на грани возможного{335}. Никто в природе ничего подобного не наблюдал, а если и наблюдал, то едва ли мог привести этому серьезные, способные убедить ученых доказательства. Если, конечно, не считать социал-дарвинистские аргументы, подобные тем, что выдвигал известнейший в свое время немецкий географ Ратцель: