Ко мне подошёл Залужин и Алина. Матвей Альбертович был счастлив, он вновь стал трясти мою руку, норовя оторвать:

– Поздравляю! Поздравляю, Борис Сергеевич! Это успех! Вы держались молодцом, правда-правда. Не растерялись, подобрали слова. Вы как никто подходите для этой работы, у вас талант! И ВИЛ прав: мы слишком увлеклись научной стороной вопроса и совсем забыли, что он живой человек, которому необходимо живое общение и правда о его состоянии. Этим я займусь лично. Так, психологи сейчас анализируют его вопросы, но они дали вам кое-какие рекомендации о дальнейших действиях. Алиночка введёт в вас в курс дела, а я побежал.

Залужин закрылся в своём кабинете. Скорее всего, спешил доложить высшему руководству об успехе предприятия. Алина привычно мне улыбнулась.

– Ты молодец, что не стал рассказывать о судьбе его друзей. И не обещал книг по истории. Мне сказали, что ему сейчас не стоит знать, что дело его жизни провалилось.

– Да уж понятно, – хмыкнул я. – Он наверняка захочет увидеть плоды своих трудов, а их нет.

– На его месте наверное с ума можно сойти.

Я пожал плечами.

– Зато есть шанс всё начать заново, с чистого листа. Такого ещё ни у кого не было.

Она тронула меня за локоть и увела к моему терминалу. Туда были загружены советы от психологов и дожидалась нейросеть: она уже обработала новые данные и выдала рекомендации по дальнейшему общению. Я мельком просмотрел их: не вдаваться в подробности нынешнего политического строя, не называть конкретных дат, больше слушать и меньше говорить. Не спорить.

Между рядами терминалов, как лань, пробежала психолог. В глазах стояло лёгкое безумие. Я вопросительно посмотрел на Алину.

– Вспомнили, – объяснила она. – Вспомнили, что ВИЛу понадобятся бумажные книги. Планшет вряд ли его устроит.

ВИЛ мирно спал, а в лаборатории царил невероятный хаос, как перед Новым годом: все были в приподнятом настроении и ждали чего-то необычного.

До самого вечера я изучал новые данные от нейросети. Она построила полноценную модель поведения с ВИЛом и разработала недельный план его адаптации. Судя по разговорам моих коллег, план его медицинской реабилитации она тоже составила. Ближе к девяти вечера доставили книги и где-то откопали настоящую чернильницу с не менее настоящими чернилами. Для досуга, ему привезли стихотворения Лермонтова, Толстого, Чехова. Нашёлся экземпляр «Анны Каренины» и «Мать» Горького. Залужин забраковал «Капитал» Маркса, хотя психологи очень на нём настаивали.

Несмотря на моё присутствие, Матвей Альбертович решил сам доставить бесценный печатный груз, погрузив всё это на медицинский столик на колёсиках. ВИЛ к этому моменту уже проснулся, поужинал и бесцельно бродил по комнате. Мы все наблюдали за происходящим через большой главный экран. Залужин подкатил тележку к кровати и сел на стул, на котором совсем недавно сидел я. ВИЛ пересмотрел книги и поморщился. Он что-то говорил Залужину, но звук был включен только на отдельных терминалах и мой к таким не относился. ВИЛ был спокоен, говорил в основном Залужин, похоже комментируя состояние своего подопечного.

Их беседа продолжалась долго: на часах уже была почти полночь и мои веки стали тяжелеть. Протяжно зевнув, я решил, что сегодня услуги лучшего в мире пресс-атташе не пригодятся и отправился спать. Почти у выхода, за терминалом, сидел Глеб. В одно ухо был воткнут наушник, Мещеряков напряжённо всматривался в экран, ловя каждое слово беседы. Он не обратил на меня никакого внимания и я вышел в коридор.

С того дня, как меня впервые допустили к ВИЛу, прошла неделя. Трепет первых дней остался позади, я приноровился к ритму и характеру работы. Он окончательно пришёл в себя. По крайней мере, физически: его биоритмы теперь совпадали с биоритмами обычного человека, то есть, восемь часов сна и шестнадцать – бодрствования. Плюс-минус. ВИЛ стал гораздо активнее, задавал много вопросов, много читал и ещё больше писал. Что именно писал, он не говорил и записи свои не показывал. Впрочем, на этом никто и не настаивал. Кроме Глеба.

Его вопросы – это самая тяжёлая часть работы. И не потому, что на них трудно отвечать. Будь моя воля, я бы просто рассказывал ему всё, что он хочет знать. Но в своих ответах мне приходилось опираться на психологов и нейросеть. Причём пожелания нейросети зачастую лучше поддавались логике, в отличие от мозгоправов. Психологи настаивали, что всего ему рассказывать не надо, о многих событиях стоит или умолчать, или смягчить их. И тут же говорили, что врать нельзя. Да и не получилось бы врать, при всём желании: острота ума ВИЛа росла с каждым днём и едва ли я смог бы его перехитрить.

К этому времени, ВИЛ в общих чертах уже знал что изменилось в мире за время его отсутствия. Падение первого социалистического государства он воспринял достаточно спокойно. Или, по крайней мере, не показал виду. Он сообщил мне, что капитализм получилось построить тоже далеко не с первого раза и что человечество всё равно возьмёт ещё своё. Это вопрос времени, поскольку путь к коммунизму – это естественно верный путь развития человека. Как открытие огня или пороха, это неизбежно. Он добавил, что многие его современники были убеждены, что не стоит торопить события с социализмом в начале двадцатого века, но он был убеждён тогда в обратном. А вот факт смерти своих соратников ударил по нему гораздо сильнее, хотя, казалось бы, это как раз естественный ход вещей. ВИЛ задавал всё более конкретные вопросы о мироустройстве, политике и экономике. Руководство наконец-то приняло решение, что секретность пора снимать и пришло время показать проект ВИЛ на большой конференции, к которой уже во всю шла подготовка.

Меня отпустили домой на один день. Впервые с того момента, как взяли на работу. Не то, чтобы в апартаментах «Ранасентии» было некомфортно, но выбраться на простор тоже хотелось. В башне всё казалось каким-то неестественным. Наверно потому, что в памяти остались пейзажи мира, лежащего за её стенами. Я не стал пользоваться услугами водителя и добрался до родного района на старом добром метро.

Стояла уже совсем по-летнему тёплая погода. Утро в разгаре и улицы были забиты народом. Гул клаксонов, рёв машин и мерный говор людей, словно шум океана. Всё это казалось какой-то другой планетой. Жаркий воздух смешивался с тоннами пыли и забивал лёгкие. Воздух дрожал над кузовами автомобилей и железными козырьками витрин. Я пристроился с краю тротуара и медленно пошёл в сторону высоток, выглядывавших из-за приземистых зданий старинной постройки, оставшихся в этой части города. Кто-то окликнул меня.

– Борька!

Я обернулся. Это был Артур Бобылев, мой старинный приятель. Мы вместе выросли, на одной улице. Более крупный и сильный, Артур вечно защищал меня и вытаскивал из разных переделок, коих было немало. Почему Артур со мной дружил сказать сложно, поскольку выгод от этого точно не было никаких. Наверное, он просто хороший друг.

– Как жизнь, дружище? Переоделся, смотрю, – Артур смерил меня взглядом, уважительно выпятив нижнюю губу.

На мне были качественные рубашка и брюки. В каждых апартаментах корпорации одежды было столько, что хватит на целый район. Я постарался надеть что-то максимально неброское, но видимо получилось у меня это не важно.

– Да, знаешь, дела хорошо идут, – почему-то смущённо ответил я.

– Пойдём выпьем. Сто лет не виделись.

Я машинально взглянул на часы: без двадцати одиннадцать утра. Он обнял меня за плечи и повёл за собой, на ходу рекламируя место, куда мы направлялись. Спустившись в полуподвальное помещение мы оказались в прохладном заведении «Толстый фраер». Это оказался уютный кабачок, где кроме крупного бармена было только два посетителя: они сидели в дальнем углу и о чём-то говорили, сильно наклонившись друг к другу. Владелец обклеил стены старинными пожелтевшими газетами. Выглядело оригинально и стильно. Столики из настоящего дерева, пусть и бессовестно расцарапанные и затёртые, создавали неповторимое ощущение домашнего уюта. Мы взяли два пива и сели возле стены. Над нами располагалось маленькое приоткрытое окошечко, через которое доносился гул улицы. Артур зачерпнул горсть орешков и отправил в рот.