– По обычной.

Он хмыкнул, похоже, заподозрив меня в жадности и такси тронулось с места. Пейзаж за окном становился всё более унылым и привычным. Торговые центры, выделенные дороги остались позади. Дома становились выше и грязнее. Кажется, что даже свет немного потускнел. Стало гораздо больше дронов-доставщиков и бродяг в подворотнях.

Водитель принял у меня оплату, даже не делая вид, что собирается отсчитывать сдачу. Из окон родной высотки лилась целая канонада звуков: ор телевизора, музыка, пьяные крики, детский смех, рёв перфоратора. Подъезд встретил меня привычными запахами мочи и табачного дыма. Из окошечка консьержа тянуло китайской лапшой и почему-то укропом. Бессменный Сергей сидел на своём месте и смотрел не менее бессменную итоговую передачу. Глаза консьержа горели праведным огнём патриота.

– О, Борис! – воскликнул он. – Моё почтение. Куда пропал? Как твоё ничего?

Я поморщился. Переход от блеска корпорации и Алины к Сергею в грязной майке был через чур уж контрастным. Он смотрел на меня с искренней радостью и небрежно дул на чашку с лапшой, разгоняя клубы пара.

– Новую работу нашёл, – вдруг я раскрыл карты, – в «Ранасентии» теперь работаю. В важном проекте.

– Ого.

Его глаза заблестели гордостью, словно я был его сыном. Он аж светился.

– Вот эт дело, вот эт я понимаю. Молодцом, паря. А то смотрю: вроде не дурак, не урод, а всё один таскаешься, да к метро этому дебильному. Пора, пора пользу приносить обществу. Пора уже расти над собой, наконец. Тут такое дело… Ты это, Солнечную знаешь уже? – Он кивнул на экран, где показывали главную телеведущую страны. – Можешь ей передать сведения кое-какие от меня? А то, понимаешь, я-то тут внизу сижу, многое вижу, многое знаю. С низов-то оно всякое лучше видно, сечёшь? Про ту же самую низовую преступность, о которой они талдычат я знаешь сколько всего знаю? Ух! Не, я понимаю, что они и так справляются, не сомневаюсь, но так-то дело быстрее пойдёт, понимаешь?

– Так расскажи полиции. Про свою низовую преступность.

– Не мою. Ты меня не путай. Ишь, удумал чего! Да там куплено всё, у ментов этих. Я им же звонил как-то, когда кто-то в лифте… Ну ладно, не об этом сейчас. Так можешь передать?

– Я там три дня работаю. И не на телевидении.

– Зажрался, ясно, – беззлобно рассмеялся Сергей. – Ну ничего, ты парень добрый, так что это только первое время. Глядишь, ещё устроишь меня к ним на ресепшен. Если я туда влезу! Ха-ха-ха!

Он рассмеялся и огромный живот стал сотрясаться в такт. Я махнул рукой и пошёл к себе.

Разбухшая от сырости входная дверь подалась с трудом. Пришлось навалиться всем телом, чтобы закрыть её. Я по-новому осмотрел своё жильё. Дыра. Настоящая дыра. А ведь район считался хорошим и я всегда был благодарен родителям за оставленную мне отдельную квартиру в столице. По крайней мере, здесь можно жить официально. Всегда гордился этим и когда понимал, как сейчас, что именно из себя эта квартира представляет, напоминал себе, что могло быть хуже. Гораздо хуже.

Это главная проблема человечества. Когда мы сталкиваемся с несправедливостью, с какими-то проблемами, мы каждый раз утешаем себя: «могло быть и хуже». Куча всевозможных тренеров по саморазвитию и прочих шарлатанов пытаются вбить эту мысль в голову: что если ты живёшь на помойке, то ничего страшного в этом нет. Радуйся, что она не радиоактивная. А верно было бы убеждать себя не в этом, а задаться вопросом: а как должно быть по-честному? По справедливости? Заталкивая в себя ловушку этой мантры «могло быть и хуже», человек лишает себя возможности найти путь к миру, где этот вопрос станет архаизмом.

«В принципе, жить можно, но Алину сюда не пригласишь», – подумал я. Стоило одёргивать себя от этого отвращения к собственному жилью. Это мой мир и таковым он и останется. После первой эйфории стало понятно, что ко мне не станут относиться, как к одному из «баронов». Всегда буду для них грязным оборванцем с улицы. И скоро меня выкинут обратно на помойку. Проблема в том, что после блеска небоскрёба, полноценно вернуться в эти стены со старенькой мебелью и бумажными обоями я не смогу. Придётся что-то придумывать.

До вечера я бесцельно блуждал по квартире, пытаясь чем-то себя занять. Мой обычный выходной досуг не вызывал у меня никаких эмоций. Компьютер, телевизор, книги – всё осталось нетронутым. Никогда не считал себя трудоголиком, но мысли были только о работе. Наверное, это был способ сбежать из этого унылого места. Туда, где есть дело, где блеск. Окунуться в тот дивный мир хоть ненадолго, чтобы потом вспоминать о нём. Я вызвал машину и вернулся в штаб-квартиру. Как только седан тронулся в путь, как будто тумблер щёлкнул в голове: вновь район и квартира стали вызывать не только лёгкую грусть и уныние, но и отвращение с презрением к обитателям этих трущоб.

Наконец, настал день икс. Большая презентация проекта ВИЛ. Это уже был успех: все мировые СМИ, все Интернет-ресурсы, всё научное сообщество, не говоря уж о простых гражданах, были в восторге. Настоящее воскрешение! Уму непостижимо! Перед сильными мира сего наконец-то забрезжила надежда бессмертия. Основной вопрос, который возникал у корреспондентов: почему именно Ленин? И представители компании неустанно повторяли, как мантру, что это позволит избежать обвинений во лжи: биоматериал взяли от тела двадцатого века, что этот индивид на момент эксперимента точно был мёртв и что ввиду известности его биографии выдать его за двойника будет проблематично.

Не то, чтобы эти доводы сильно помогали. У «Чуда от Ранасентии» нашлось немало противников. Скептики заявляли, что это – обыкновенный двойник, которому сделали пластические операции. И что именно благодаря известности личности ВИЛа, натаскать двойника правильно отвечать на вопросы, не составит никакого труда. В основном, такие доводы приводили представители корпорации «Окассио» – главного конкурента моих работодателей, тоже занимающихся вопросом бессмертия.

Также против эксперимента выступала церковь. Обвиняя компанию в богохульстве, патриарх предрекал кару и чуть ли не Армагеддон, если это непотребство не прекратить и не вернуть ВИЛа туда, где ему самое место – на тот Свет. Эти призывы были наименьшей проблемой, поскольку с лёгкой руки «Ранасентии», власти быстро напомнили церковникам, кто тут главный.

Мы сидели в гримёрке Останкино вдвоём и ждали, когда нас вызовут. ВИЛ прохаживался взад-вперёд по комнате и выглядел раздражённым. Из-за стены доносился голос самого Габриэля Симонова. Глава корпорации говорил о побеждённой смерти, о том, что скоро всё человечество перейдёт в новую эру, в которой не будет страха забвения. Он говорил с лёгким французским акцентом, хотя я слышал, что он напускной: владелец компании, как его отец и дед, родились уже в этой стране. Глава «Ранасентии» намекал на огромные средства, которые он вложил в проект, не заботясь о прибыли, поскольку такая благородная цель стоит любых денег. Симонов продолжал, что чем сомневаться в успехе, лучше один раз увидеть результат эксперимента. Скоро наш выход. ВИЛ вздохнул.

– Что-то не так? – аккуратно спросил я.

– Не понимаю, – без всякого раздражения сообщил ВИЛ. – Не понимаю, зачем я здесь? Меня воскресили, чтобы показывать как обезьянку в цирке? К чему это всё?

– Ну, – протянул я, – это чтобы показать возможности компании. Чтобы привлечь внимание общественности. Чтобы двигать вперёд науку. Чтобы сделать нашу жизнь не просто лучше, а чтобы сделать её бесконечной.

ВИЛ испытывающе посмотрел прямо на меня. Я вздохнул:

– Чтобы привлечь инвестиции и получить покровительство. Понимаете, даже для Симонова и его компании ваше воскрешение – это очень большие затраты. Вы нужны, чтобы доказать толстосумам, что они могут получить бессмертие. Ведь всё делается только для этого. Когда верхушка поверит в возможность жить вечно, деньги польются рекой. Кроме этого, им нужно покровительство государства. Министры ведь тоже хотят жить вечно, понимаете? И тогда вся власть будет в руках у «Ранасентии». Только она будет решать, кто сможет остаться в этом мире навсегда. А на вас им плевать. Как и на меня, Залужина и остальных.