— Как мог ты так оскорбить свою кузину!

Винсент не знал, что ответить. Он снял со спины мольберт и поставил его в угол. Отец все еще был вне себя и словно лишился дара речи.

— Кэй объяснила вам, что именно произошло? — спросил Винсент.

Отец рванул высокий воротничок, врезавшийся в его багровую шею. Другой рукой он стиснул край стола.

— Она сказала, что ты чуть не задушил ее и орал как бешеный.

— Я говорил, что люблю ее, — спокойно возразил Винсент. — Не вижу, что тут могло ее оскорбить.

— И это все, что ты ей сказал? — Тон у отца был холодный как лед.

— Нет. Я просил ее быть моей женой.

— Твоей женой!

— Да. Что вас так удивляет?

— Ох, Винсент, Винсент, — сказала мать, — как ты только мог подумать об этом!

— Ты сама, должно быть, об этом подумывала…

— Но я не думала, что ты в нее влюбишься!

— Винсент, — вмешался отец, — знаешь ли ты, что Кэй доводится тебе двоюродной сестрой?

— Да, знаю. Ну и что из этого?

— Ты не можешь жениться на двоюродной сестре. Это было бы… было бы..

Пастор не мог заставить себя даже произнести роковое слово. Винсент подошел к окну и задумчиво глядел в сад.

— Что же это было бы?

— Грех!

Винсент с трудом сдержался. Как они смеют пачкать его любовь всякими затасканными словами?

— Ты говоришь бессмыслицу, недостойную тебя, отец.

— А я говорю тебе, что это грех! — вскричал пастор. — Я не допущу такого безобразия в роду Ван Гогов!

— Надеюсь, ты не воображаешь, что цитируешь Библию, отец! Двоюродным братьям и сестрам всегда разрешалось вступать в брак.

— Ох, Винсент, милый Винсент, — взмолилась мать, — если ты ее любишь, почему бы тебе не подождать? Муж ее умер всего год назад. Она все еще любит его всей душой. К тому же, ты сам знаешь, у тебя нет денег, чтобы содержать жену.

— То, что ты сделал, я считаю мальчишеством и бестактностью, — заявил отец.

Винсент содрогнулся от отвращения. Он нащупал в кармане трубку, вынул ее, подержал секунду в руке и сунул обратно.

— Отец, я решительно прошу тебя не употреблять таких выражений. Моя любовь к Кэй — самое светлое, что было у меня в жизни. Я не желаю, чтобы ты называл это мальчишеством и бестактностью.

Винсент схватил мольберт и ушел в свою комнату. Сидя на кровати, он спрашивал себя: «Что же произошло? Что я сделал? Я сказал Кэй, что люблю ее, и она убежала. Почему? Неужели я ей противен?»

«Нет, никогда, никогда!»

Он терзался всю ночь напролет, снова и снова вспоминая происшедшее. И всегда его размышления кончались одним и тем же. Эти короткие слова звучали у него в ушах словно похоронный звон, словно приговор судьбы.

Утро было уже на исходе, когда он, насилуя себя, спустился вниз. Черные тучи в дома как бы рассеялись. Мать хлопотала на кухне. Увидев Винсента, она поцеловала его и любовно потрепала по щеке.

— Как ты спал, милый? — спросила она.

— Где Кэй?

— Отец повез ее в Бреду.

— Зачем?

— К поезду. Она уезжает домой.

— В Амстердам?

— Да.

— Понимаю…

— Она считает, что так будет лучше, Винсент.

— Она написала мне что-нибудь?

— Нет, дорогой. Садись-ка завтракать.

— Не написала ни слова? Насчет вчерашнего? Она рассердилась на меня?

— Нет, нет, она просто решила уехать домой к родителям.

Анна-Корнелия сочла за благо не повторять того, что сказала Кэй; она помолчала, и разбив яйцо, вылила его на сковородку.

— В котором часу поезд отходит из Бреды?

— В двадцать минут одиннадцатого.

Винсент взглянул на голубые кухонные ходики.

— Сейчас как раз двадцать минут одиннадцатого.

— Да.

— Значит, я ничего уже не могу поделать.

— Садись завтракать, сынок. Я приготовила вкусные копченые языки.

Она расчистила место на кухонном столе, постелила салфетку и поставила еду. Она не отходила от Винсента, уговаривая его поесть; ей почему-то казалось, что если сын хорошенько набьет себе живот, все обойдется.

Винсент, чтобы сделать матери приятное, съел все до крошки. Но горечь слов, сказанных Кэй: «Нет, никогда, никогда!» — отравляла ему каждый кусок.

Он понимал, что любит свою работу куда больше, чем Кэй. Если бы ему пришлось выбирать, он не колебался бы ни минуты. Но теперь он вдруг утратил всякий вкус к рисованию. Работа его уже не занимала. Оглядывая брабантские рисунки, висевшие на стене, он убеждался, что с тех пор, как в нем проснулась любовь к Кэй, он шагнул в своем искусстве далеко вперед. Он чувствовал, что в его рисунках есть что-то грубое, суровое, но надеялся, что любовь Кэй сделает их мягче. Он любил Кэй так глубоко и страстно, что сколько бы она ни твердила: «Нет, никогда, никогда», — это не могло его остановить; ее отказ был для него подобен ледяной глыбе, которую он должен растопить, прижав к своему сердцу.

Однако в душе у него шевелилось сомнение, мешавшее приняться за работу. А вдруг ему не удастся поколебать ее решимость? Ведь она, пожалуй, считает за грех даже мысль о возможности новой любви. А он хотел исцелить ее от этого рокового недуга, оторвать от прошлого, за которое она так упорно цеплялась. Он хотел соединить свою большую руку рисовальщика с ее нежной рукой и трудиться, зарабатывая насущный хлеб и право на счастье.

Целыми днями он сидел у себя в комнате и писал Кэй письма, полные страсти и мольбы. Прошло несколько недель, прежде чем он понял, что она даже не читает этих писем. Почти ежедневно писал он и брату Тео, которому поверял все свои тайны, борясь против собственных сомнений и защищаясь от дружных нападок родителей и преподобного Стриккера. Он мучился, мучился жестоко и не всегда умел скрыть это. Мать с жалостливым лицом говорила ему утешительные слова.

— Винсент, — сказала она однажды, — ты бьешься головой о каменную стену. Дядя Стриккер говорит, что она отказала наотрез.

— Мне плевать на то, что говорит дядя.

— Милый мой, но она сама сказала это дяде.

— Сказала, что не любит меня?

— Да, таково ее последнее слово.

— Ну, насчет этого мы еще посмотрим.

— Но тебе не на что надеяться, Винсент. Дядя Стриккер говорит, что если бы Кэй и любила тебя, она бы все равно не согласилась выйти за тебя, раз ты не зарабатываешь тысячу франков в год. А ты сам знаешь, до этого тебе далеко.

— Ах, мама, кто любит, тот живет, кто живет, тот работает, а кто работает, тот не остается без хлеба.

— Все это очень мило, золотой мой, но Кэй выросла в роскоши. У нее всегда все было самое лучшее.

— И тем не менее она сейчас не очень-то счастлива.

— Вы оба такие чувствительные, что если бы вы поженились, было бы одно горе: бедность, голод, холод, болезни. Ты же знаешь, что отец не даст тебе ни франка.

— Я уже испытал все эти напасти, мама, меня они не пугают. При всем том нам гораздо лучше будет вместе, чем порознь.

— Но, дитя мое, ведь Кэй не любит тебя!

— Мне бы только поехать в Амстердам, и уверяю тебя, она согласится.

То, что он не может поехать к любимой женщине, не может заработать ни франка на билет, Винсент воспринимал как одну из petites miseres de la vie humaine[12]. Собственное бессилие приводило его в ярость. Ему было двадцать восемь лет; вот уже двенадцать лет как он упорно трудился, отказывая себе во всем, кроме самого необходимого, и все же он никакими стараниями не мог достать даже ту ничтожную сумму, которая нужна на билет до Амстердама.

Винсент подумывал о том, чтобы пройти пешком сто километров, но это значило, что он появится в Амстердаме грязный, голодный и оборванный. Его ничуть не смущали трудности, но войти в дом преподобного Стриккера в таком же виде, в каком он явился к Питерсену, — нет, это немыслимо! Хотя Винсент утром отправил Тео длинное письмо, он в тот же день написал ему вновь.

«Дорогой Тео!

Мне очень нужны деньги на поездку в Амстердам. Пусть даже только на билет.